Статья подготовлена при поддержке РГНФ (грант №04-03-00137а).

Вопрос, который неизбежно встает перед исследователем, обратившимся в начале XXI в. к герценовскому идейному наследию, будет звучать приблизительно так: чем может быть интересен анализ творчества Герцена современному читателю? В самом деле, по Герцену написаны десятки монографий, опубликованы сотни, если не тысячи, статей. Ни один мало-мальски значимый момент интеллектуальной биографии русского мыслителя не ускользнул от внимания исследователей, персонализированы все без изъятия оценки творчества Герцена, как «диссидентские», так и общепринятые, хрестоматийные. Наконец, определено, по-видимому навсегда, место Герцена в освободительном движении России - как родоначальника народничества, как зачинателя революционной пропаганды в России.

И все же, даже учитывая все проделанное герценоведами, проблема Герцена как политического мыслителя, на взгляд автора данной статьи, существует. Она порождена не лакунами в исследовании герценовского творчества, а расширением нашего философско-политического кругозора в связи с кризисом, особенно острым в России, пролетарски-якобинского, ленинского направления в социализме. Сегодня, когда марксизм-ленинизм предстал перед нами тем, чем он был в действительности - антибуржуазной идеологией буржуазного по своему историческому содержанию переворота, мы должны заново и по-новому осмыслить отношение Ленина к его предшественникам, прежде всего к Герцену и Чернышевскому.

Разумеется, их творчество являлось началом проработки тех социальных проблем, с которыми столкнулось в начале XX в. рабочее движение России, осознавшее свои цели и задачи. В этом смысле они - предшественники русской социал-демократии. Но может ли оценка предшественников марксизма в России ограничиваться уяснением степени приближения их к марксизму? Быть может, их значение определяется положением, занимаемым ими по отношению к идеям, которые они продолжают, а также к доктринам, против которых они были направлены? Насколько правомерно в начале XXI в. оценивать «надклассовый» социализм Герцена как только «прекраснодушную фразу», «доброе мечтание» буржуазного революционера, как «разновидность буржуазного и мелкобуржуазного социализма»? Не таит ли в себе «точка зрения классовой борьбы пролетариата» опасность якобинского перерождения политического действия? Наконец, если научный социализм по своей форме является продолжением идеологии Просвещения, о чем писал Ф. Энгельс, то возникает вопрос: какие просвещенческие ценности и принципы должны содержаться в этом социализме, чтобы он имел право претендовать на продолжение?

Все эти вопросы, к сожалению, фактически не ставились нашими герценоведами. Но ответы не рождаются, если не заданы вопросы. Поставив подобного рода вопросы, мы неизбежно приходим к критической оценке ленинской статьи «Памяти Герцена» и к иному прочтению наследия великого русского мыслителя.

Главная проблема политической философии Герцена, источник его духовной драмы - это отсутствие в Европе в середине XIX в. общественных сил, которые были бы способны воплотить в своей практической деятельности не узко групповые интересы, а широкие, общественные, совпадающие в итоге, по его мнению, с движением к социализму. В 40-60-х гг. XIX в. он не находит таких сил в Европе. И хотя симпатии Герцена на стороне угнетенных пролетариев, он, в отличие от Маркса и Энгельса, не верит в способность пролетариата (как, впрочем, и других классов) создать общество свободы без неравенства и эксплуатации. Отсюда и «открытие» русской крестьянской общины, с которой он, начиная с 50-х гг., связывает свои надежды на социалистическое обновление. В письмах «К старому товарищу» (1869) Герцен приветствует деятельность I Интернационала. Развитие рабочего движения свидетельствует, по его мнению, против тех, кто «идет по старой колее пророков и прорицателей, иерархов, фанатиков и цеховых революционеров» (20, 582) , ожидающих конечного кризиса. Интернационал для него как раз и является свидетельством повзросления рабочего движения.

Мировоззрение Герцена, и в особенности его политическую философию, нельзя понять, если судить о них, как это сделал Ленин в статье «Памяти Герцена» с точки зрения большего или меньшего приближения к марксизму. Герцен и Маркс являли собой принципиально разные тенденции политической философии и социализма. Первый положил начало воззрению либерального социализма , второй - пролетарского (а в случае с Лениным - пролетарски-якобинского) социализма . Соответственно ленинские оценки вроде: «вплотную подошел к диалектическому материализму», «и остановился перед историческим материализмом», «обратил свои взоры к Интернационалу», «поднял знамя революции» и т. п. - не выражают характера философско-политических взглядов Герцена. Они - из другого видения мира, из другой философии истории, нежели герценовская.

Специфика Герцена как политического мыслителя заключается - вопреки мнению Ленина - отнюдь не в приближении к позиции пролетариата, хотя, повторим, его симпатии целиком были на стороне последнего. Особенность политической философии Герцена состоит в другом - в отрицании буржуазного либерализма с точки зрения принципов и логики Просвещения . Главная мысль герценовского воззрения, связывавшая его с философией Просвещения, заключалась в том, что социализм трактовался им как постепенное претворение в жизнь идеи свободы и справедливости. Этот нравственный идеал должен быть воплощен в экономических и политических институтах, способных сделать универсальными ценности, которые узурпировала буржуазия, извратив их в собственных корыстных интересах.

Непосредственный свидетель июньских, 1848 г., событий в Париже, когда буржуазия потопила в крови восстание пролетариата, Герцен первый из русских мыслителей поставил вопрос о социализме как сознательном действии народных масс. И это в эпоху поражения революции 1848-1849 гг. в странах Европы и политической спячки крестьянства в России. После революции 1848-1849 гг. Герцен рвет с буржуазной версией либерализма, показывает его нравственно-политическую несостоятельность.

В Европу русский демократ, социалист и революционер приехал в 1847 г. Он и остался таковым после 1848-1849 гг. Но уроки революции не прошли даром для него. Как мыслитель-социалист он столкнулся лицом к лицу с проблемами, которые можно было решить лишь путем переосмысления и критики всей концепции Просвещения.

Ход событий показал ему, что пути и узы, наложенные, как казалось, невежеством и сопротивлением власти, на деле представляли собой условия развития нового буржуазного общества, развития, по необходимости антагонистического, чреватого катастрофой. Но подойдя вплотную к пониманию причин социальных противоречий капитализма, Герцен не смог найти ответ на вопрос, мучивший до него Р. Оуэна, что нужно сделать, чтобы прогресс оборачивался только прогрессом, т. е. нес равные для всех благоденствие, свободу, безопасность, образование и интеллектуальное развитие. Стратегия освободительного действия должна предполагать, уверен Герцен, способность масс людей быть субъектами разумного волеизъявления - то как раз, что он не смог обнаружить в европейском обществе середины XIX в., после поражения революции.

События 1848-1849 гг. означали выход рабочего класса, социализма на европейскую политическую арену. В ходе революции, в особенности во Франции, где столкнулись лицом к лицу буржуазия и пролетариат, имущие либеральные слои сказали окончательное гуманистически-демократическому разрешению социальных проблем. Июньская бойня в Париже показала всем, что проблема труда и пролетариата, которая, как казалось Герцену и другим демократам, должна была доминировать над остальными, на самом деле не волнует либеральную буржуазию. Перед лицом раскола общества на имущих и неимущих все существовавшие либеральные ценности, институты и системы права продемонстрировали свою историческую несостоятельность, несовместимость с элементарными условиями человеческого общежития. Когда пролетарий, этот «несчастный обделенный брат», пишет Герцен, «о котором столько говорили, которого так жалели, спросил, наконец, где же его доля во всех благах, в чем его свобода, его равенство, его братство», либералы «удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались от брата за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок » (6, 53).

То, что считалось новым измерением человека, общества, цивилизации: свобода, гражданственность, благо народа, отношение человека к другим людям и к государству и т. п. - в условиях расколотого на классы общества обернулось прикрытием узких корыстных интересов имущих сословий. Это все более отчетливо стал осознавать, констатирует Герцен, «пролетарий, рабочий, которому досталась вся горечь этой формы жизни и которого миновали все ее плоды» (6, 55) и «подавленность» которого была условием этой цивилизации.

Революция нанесла удар по одной из главных посылок старого просветительского мировоззрения, будто существует своего рода избирательное сродство современного Герцену европейского развития с ценностями свободы, демократии, общественной морали. «В разных частях Европы, - написал Герцен, - люди могут быть посвободнее, поравнее, нигде не могут они быть свободны и равны - пока существует эта гражданская форма, пока существует эта цивилизация» (6, 54).

Как человек, прошедший школу гегелевской философии, Герцен не может просто принять чью-то сторону в развернувшейся борьбе, скажем, сторону пролетариата, чьим бедствиям он сочувствует. То должное , с позиции которого политический мыслитель имеет право судить о событиях, происходящих в обществе, оценивать их, не совпадает для Герцена с интересами и точкой зрения определенного класса. Буржуазная цивилизация представляется ему изжитой формой общественного развития. Что же касается пролетариата, то он не верит в его исторические потенции. Отсюда сохраняющаяся, несмотря на все исторические перипетии, точка зрения разума в общественном развитии.

Конечно, Герцен понимает, что революция поставила вопрос о разуме в истории на новую почву: враждебные классы не в силах объясниться - «у них разные логики, два разума». Но и в этой ситуации он не хочет отказываться от позиции разума, его развитие, верит в его конечное торжество. «...Законы исторического прогресса, - надеется он, - не противоположны законам логики, но они не совпадают в своих путях с путями мысли, так как ничто в природе не совпадает с отвлеченными нормами, которые строит чистый разум» (6, 67).

Как мы видим, Герцен не отказывается от основной посылки просветительской философии - приоритета разума в общественном развитии. Но разум в его понимании - в этом его отличие от просветителей XVIII в. - совпадает уже с «народной мыслью », коренным образом отличной от разума власть имущих.

Констатируя факт умственной и политической незрелости народных масс, Герцен, тем не менее, ставит вопрос о необходимости «угадать народную мысль », которая, как он понимает, движется иными темпами, путями, чем пути отвлеченной мысли. Не «втеснять свои мысли, свои желания среде, нас окружающей», а исследовать «самобытную физиологию рода человеческого», «понять ее пути, ее законы» - вот, по Герцену, задача общественной науки, достойной этого звания. Но даже и тогда успех не гарантирован - пути движения масс противоречивы. Вдобавок у них мысль «не остается по-нашему теорией, она у них тотчас переходит в действие». «Оттого они часто обгоняют самых смелых мыслителей, увлекают их поневоле, покидают средь дороги тех, которым поклонялись вчера, и отстают от других вопреки очевидности» (6, 68).

Герцен понимает, что без альтернативы буржуазному пониманию свободе и равенству в европейском обществе XIX в. нет места. И он мучительно ищет силы, способные бороться за либеральные ценности в «подлинном» (не буржуазном) смысле этого понятия. Здесь находятся истоки герценовского духовного кризиса. Как сторонник «всеобщих», обнимающих все слои общества, свободы и равенства, он не приемлет буржуазного истолкования либеральных ценностей. Но в буржуазном европейском обществе середины XIX в. он не видит реальных возможностей обновления. Мелкий собственник, «ограниченный своим клочком земли», остановится, по его мнению, на полдороге; пролетарий, конечно, не будет умирать с голоду, но удовлетворится «своей коморкой в работничьих домах». Такова, по Герцену, «перспектива мирного социального переворота». Что же касается насильственного варианта решения конфликта, вполне возможного и вероятного, то он обернется, уверен Герцен, разрушительным катаклизмом, социальной катастрофой, способной отбросить общество назад.

В этом пункте отчетливо намечается водораздел между Герценом и основоположниками марксизма. И Герцен и они отталкиваются от теоретического наследия классического Просвещения, развивают, опровергают, переформулируют политические, экономические, культурные «заявки», которые сделал либерализм. Но оппонируя либерализму, критикуя его, они идут принципиально разными путями .

Герцен сохраняет приоритет всех основных понятий просветительской философии - требование свободы, суверенитета индивида, самоценности личности и т. п., хотя и отчетливо понимает их несовместимость с буржуазным обществом. Они для него - нравственные постулаты, выражающие не сущее, а должное . С точки зрения этого нравственного постулата он оценивает происходящее в действительности. Отсюда его специфическая трактовка исторического развития, настаивание на субстанциональном характере человеческого участия в мире, отрицание надежд на «естественный ход дел», способный якобы сам по себе вывести общество на магистральный путь. В океане истории, настаивает Герцен, человек «разом лодка, волна и кормчий», более того, он способен стать «рулевым» - «человеческое участие велико». Это - своего рода творчество, «мы вправе наведением делать посылки от прошедшего к будущему» (11, 246, 247, 248).

Герцен не отрицает объективности истории - это доказывает его работа «С того берега» - он только выступает против истолкования исторического развития как наперед заданного, независимого от воли и желания людей. «Пути истории вовсе не неизменны, - пишет он в письмах «К старому товарищу».- «Напротив, они-то и изменяются с обстоятельствами, с пониманьем, с личной энергией. Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать - тут взаимодействие» (20, 588).

Соответственно, общественная наука («философия истории») перестает быть у него исследованием, сосредоточенным только на выявлении постоянно действующих факторов и законов. Его внимание сосредоточено на тех элементах исторического процесса, которые зависят от воздействия тех или иных сил, на культурных смыслах и значениях, господствующих в обществе (ими во многом определяется практическая деятельность людей), на обстоятельствах народной жизни, которые определяют массовое сознание, и т. д. и т. п. Это еще не политическая философия в собственном смысле этого слова, но философия истории, формулирующая основные пункты именно политического мировоззрения.

Отсюда принципиально различная трактовка генезиса социализма у Герцена, с одной стороны, и Маркса и Энгельса - с другой. Согласно Герцену, социализм возникает как проявление человеческой воли, детерминированной разумом и моралью. Первостепенную роль здесь играют умственное и нравственное развитие народа. Пока большинство остается непросвещенным, пока оно поглощено своими узкими частными интересами, до тех пор самостоятельное участие масс в политической жизни невозможно - «забота об одних материальных нуждах подавляет способности» (6, 56). Для «психического развития», уверен Герцен, человеку нужен досуг, довольство, но их-то при «современно гражданской форме» достигнуть нельзя.

В этом пункте Герцен останавливается. Он не знает, каким образом можно обеспечить массам доступ в мир мысли и культуры. В такую меру, как перераспределение общественного богатства, он не верит: человек из низов, поселянин или рабочий, не в состоянии сделаться с помощью этой меры политическим человеком . Не верит Герцен после 1848 г. и в демократию. Она для него - всего лишь «полуосвобождение». В ней политические решения принимает не народ, а образованное меньшинство , хотя и от имени народа. В 50-х гг. реализм приводит Герцена к идейному кризису. Выход из тупика он найдет позже, двадцать лет спустя, когда деятельность Интернационала покажет ему, какую огромную роль в расширении сферы свободы играют политическое сознание и организованность «работников», показавшие реальную возможность постепенного преобразования буржуазного общества.

Точка зрения Маркса и Энгельса на социализм коренным образом отличалась от герценовской. Для них необходимость социализма задана противоречиями развития капитализма. Капитализм, производство само порождает силу для собственного отрицания. Гибель буржуазии и торжество пролетариата одинаково неизбежны. Вопрос заключается лишь в том, чтобы рабочий класс осознал эту неизбежность и обрел волю двигаться в нужном направлении. Как особая проблема, связанная с миром культуры, умственным и нравственным кругозором общества, проблема формирования социалистической воли пролетариата не стояла перед Марксом и Энгельсом. Сфера свободы их концепции истории низводилась до уровня следствия, а не равноценной с экономическими условиями причины общественного развития . Ее решение перенесено на завтрашний день социальных перемен - в коммунистическое общество, в котором человек освободится от рабства по отношению к материальным силам. Что же касается «переходного периода», то здесь господствует исключительно политическая целесообразность - интересы классовой борьбы пролетариата. «Наша нравственность, - говорил Ленин, - подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата» .

Для Маркса и Энгельса противоречие производительных сил, общественных по своему характеру, капиталистической форме присвоения могло быть разрешено одним единственным способом - свержением власти буржуазии с помощью пролетарской революции. Правильное в принципе, вытекавшее из теории исторического материализма, как ее понимали тогда Маркс и Энгельс, это видение социализма страдало недостатком историчности: основоположники пролетарского социализма, и в особенности их последователи, не приняли во внимание специфики формирования массового сознания. Им казалось, что сами условия существования пролетариата неизбежно порождают социалистическое сознание в среде рабочего класса. Много позже, в начале XX в., Ленин поймет, что дело обстоит не так, что без внесения идей пролетарского социализма в рабочее движение последнее развивается по реформистскому пути (Ленин как пролетарский якобинец определял его как буржуазный). Это «внесение» предполагает наличие иных факторов, чем те, которые предусматривались теорией «научного социализма», - прежде всего специфические социо-культурные сдвиги в народных массах. Герцен был совершенно прав, когда подчеркивал, что «старый порядок вещей крепче признанием его , чем материальной силой, его поддерживающей» (20, 579). Либо совершается идейный и моральный сдвиг в обществе, либо социализм невозможен.

Абстрактному универсализму Просвещения Маркс и Энгельс противопоставляют пролетарски-коммунистический проект, тоже универсалистский, по своему характеру. Мир представлялся Марксу и Энгельсу в 40-60-х гг. XIX в. единым буржуазным гражданским обществом, одной-единственной «экономической общественной формацией». Мир будущего - тоже единое отрицание этой формации, одна-единственная эпоха социальной революции, итогом которой является человечество в коммунизме . Формула 1845 г., которой они следовали в это время, гласила: коммунизм возможен только как действие «господствующих народов», произведенное «сразу».

Подчеркнем, что это видение истории и социализма, европоцентристское по своему существу, сложилось у Маркса и Энгельса в 40-60-х гг. XIX в., и они придерживались его вплоть до конца 70-х гг.

Итак, для либерального социалиста, каким был Герцен, проблемы культуры и морали имеют первостепенное значение для победы нового общества. Социализм, общество свободных и равных, согласно его политической философии, не может ограничиться изменением материальных условий жизни людей. Освобождение должно быть и материальным и духовным, иначе его не будет вовсе - буржуазный мир останется не преодоленным и сумеет воскреснуть вновь в той или иной форме. Вот почему он ставит во главу угла истолкования социального прогресса проблему свободы. Свобода, по Герцену, не только цель, но также и средство. Свободы нельзя добиться путем грубой силы, даже если насильственный переворот делается во имя высоких идеалов. Пока не воспитаны свободные убеждения большинства, реформа социальных отношений на принципах справедливости не дает ожидаемых результатов, растворится в бесплодных усилиях. В этом контексте становится понятным, почему Герцен последовательно отвергает якобинскую традицию в социализме: революционная катастрофа - и это показал ему 1848 г. - не в состоянии открыть дорогу новому обществу свободных и равных.

Для пролетарских социалистов Маркса и Энгельса, как отмечалось выше, определяющей, ключевой являлась экономическая проблема. Экономическое освобождение сначала рабочего класса, а потом и остальных слоев народа, является предпосылкой создания свободной личности и свободного общества. Их концепция «научного социализма» носит подчеркнуто детерминистический характер, включая и такую область, как действия пролетариата. Люди, согласно этой концепции, конечно, не марионетки истории, но их устремления в конечном счете определяются экономической необходимостью, которая прокладывает себе дорогу независимо от их воли, сознания и намерений.

Разумеется, Маркс со свойственной ему гениальностью не мог ограничиться лишь одним экономическим фактором функционирования общества. «Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта» - наглядное доказательство тому. Но проблема заключалась в том, что формализованной в его теории оказалась лишь одна сторона его философско-исторического миросозерцания - экономические изменения. Не случайно в 90-х гг. XIX в. Энгельс вопреки первоначальному смыслу доктрины «научного социализма» вынужден был открещиваться от чисто экономического, фаталистического истолкования их учения.

Наконец, пожалуй, главное обстоятельство в отношениях между Герценом, с одной стороны, и Марксом и Энгельсом - с другой. Это - герценовская концепция русского крестьянского социализма. После революции 1848-1849 гг. Герцен связывает свои надежды с Россией, разумеется не самодержавной и деспотической властью Николая I, а с русской крестьянской общиной. Русская община, как он считал, представляет собой тот тип развития, на который Европа оказалась неспособной. «Мы являемся со своей общиной, - утверждал Герцен, - в эпоху, когда противообщинная цивилизация гибнет вследствие полной невозможности отделаться, в силу своих начал, от противоречия между личным правом и правом общественным» (7, 255).

Переход Герцена на позиции «русского социализма» был крайне болезненно воспринят Марксом и Энгельсом. В нем они увидели не просто покушение на идею пролетарской социалистической революции в Европе. Концепция Герцена в их глазах была не менее, как попыткой оправдать политику реакционного русского царизма! Если взять политические эпитеты, которыми награждали Маркс и Энгельс Герцена, то русский мыслитель для них - это «панславист», «социалист в лучшем случае на словах», а его «русский социализм» - попытка представить Россию «избранным народом в социальном отношении», стремление оправдать миссию России «омолодить и возродить, в случае необходимости даже силой оружия прогнивший, отживший свой век Запад» . Односторонность и даже предвзятость этой критики бьет в глаза. Не забудем, однако, что для Маркса и Энгельса возможен был только один, пролетарский социализм, и никакой другой. Герценовский общинный социализм выступал для них исключительно в одном-единственном ракурсе - как ложная и реакционная доктрина мелкобуржуазного социализма.

Несомненно, различие типов личности и, соответственно, типов мышления сыграло свою роль во взаимном непонимании. Но противоречие между Герценом и Марксом, думается, имело более глубокие корни. Основная причина взаимного неприятия заключалась, думается, в европоцентристской точке зрения Маркса на социализм и перспективы мирового развития. На пути европейской социальной революции, убеждены в это время Маркс и Энгельс, стоит Российская империя, Россия - жандарм Европы. Она должна быть в интересах революции любыми средствами уничтожена. «Империи московитов не существовать». Ее необходимо низвергнуть, разрушить, какие бы силы это ни сделали.

Надо ли удивляться, что такое видение прогрессивного исторического развития Европы не допускало никакого оправдания России и вообще всего русского.

Позже, в 70-е гг. XIX в., Маркс и Энгельс (в особенности Маркс) изменяют свое видение роли России и даже русской общины. Новый взгляд на мир и его эволюцию будет базироваться на признании разноосновности развития человечества, многообразии путей построения современной цивилизации. Тогда Маркс напишет о надвигающейся «российской Коммуне» и будет советовать русским революционерам-народникам не бояться слова «архаический». Но все это будет в конце, когда Герцена уже не стало.

Кто оказался прав в конечном счете, Герцен или основоположники марксизма? Ответить на этот вопрос не так-то просто. Можно, конечно, сказать, что историческая правота Герцена заключалась в первую очередь в доказательстве несовместимости социализма с любыми формами якобинского действия. У якобинцев, понимал Герцен, не цель определяет методы, а наоборот, методы определяют результат. Истинность этого положения в полной мере продемонстрировали Октябрьская революция и большевики . Но правота политического мыслителя неотделима от судеб его учения. Герцен как родоначальник «русского социализма» проторил дорогу в России не социализму, а идеологии крестьянской демократии - народничеству. Что касается идеологии социализма, то в русском социалистическом движении победила пролетарски-якобинская тенденция, выродившаяся в 30-40-е гг. XX в. в тоталитаризм. Социализма в России, вопреки Герцену , стал пониматься как диктат меньшинства, как централизованное и коллективистское общество. Уважение к разуму, признание права личности на независимость, свободное волеизъявление, т. е. те ценности, которые отстаивал либеральный социалист Герцен, были отвергнуты и заменены командно-административными методами управления обществом. Непризнание самостоятельности народа, насильственная нивелировка людей, нетерпимость к свободе мнений стали нормой повседневной жизни в условиях «реального социализма». Сбылись худшие опасения Герцена: народ был превращен в «мясо освобождения». В этом смысле либеральный социализм Герцена потерпел полное поражение и был забыт.

Впрочем, и о правоте Маркса и Энгельса можно говорить только cum grand salis. Они были правы в теоретическом отношении, когда доказывали историческую и экономическую обусловленность социализма противоречиями капиталистического общества, необходимость материального и политического возвышения рабочего класса с тем, чтобы он превратился в субъект нового общества. Но пролетарская революция так и не стала прологом социализма ни при жизни классиков марксизма, ни позже, в XX в. С одной стороны, колоссальное развитие производства в капиталистических странах Европы и Северной Америки ликвидировало шаг за шагом нравственную и материальную нищету трудящихся классов. Многое из того, что связывалось основоположниками марксизма с победой социалистической революции, было осуществлено в ходе развития капитализма и повседневной борьбы пролетариата (мы уже не говорим о том, что научно-техническая революция поставила под вопрос существование самого рабочего класса, по крайней мере в прежнем смысле этого слова).

С другой стороны, революционность рабочего класса оказалась существенно иной, чем предполагали во второй половине XIX в. Маркс и Энгельс. Рабочее движение, взяв на вооружение принцип классовой борьбы, предпочло революционной катастрофе, открывающей якобы путь к социализму, постепенное преобразование условий капиталистического общества. Рабочее движение, порой сливавшееся с другими освободительными движениями, порой - через социализм - обособлявшееся от них, оказалось фактически составной частью процесса демократизации западного общества: оно продемонстрировало, что проблема свободы не может одинаковым образом стоять перед всеми классами, что реальная свобода для рабочего класса предполагает его экономическое, социальное и моральное возвышение.

Короче, история не подтвердила однозначно ни либеральный социализм Герцена, ни пролетарский, классовый - Маркса и Энгельса. Не забудем, однако, каждый из этих социализмов стал элементом общего прогресса общественной мысли и политического действия. Перефразируя мысль Герцена, скажем: социалистическое Евангелие не осуществилось - ни герценовское, ни марксово. К тому же оно соответствовало первичной постановке социального вопроса в Европе и России. Но даже в этой форме социализм имел огромное историческое значение: он проникал во все крупные события, воодушевлял, напутствовал, указывал. Парижскую Коммуну, немецкую социал-демократию конца XIX - начала XX в., итальянское Рисорджименто, русский большевизм нельзя понять, не учитывая того воздействия, которое оказал на них социализм и в народнической и в марксистской его версиях. Но осуществиться социализму, как он замысливался Марксом и Энгельсом, было не суждено - новое в истории, еще раз повторим Герцена, является «переработанным, иным», составленным из воспоминаний и надежд, из существующего и водворяемого, из верований и знаний, из отживших римлян и неживших германцев, соединяемых одной церковью, чуждой обоим» (6, 78).

Но вернемся назад - к противоречиям герценовского политического миропонимания. Не желая отказываться от нравственных, культурных и иных ценностей либерализма, наработанных человечеством в ходе долгого исторического развития, Герцен сталкивается с неразрешимой в тех условиях (да, пожалуй, и в наше время) проблемой: образованное меньшинство и народные массы принадлежат к разным культурным мирам - «между ними века, больше, чем океаны, которые теперь переплывают так легко» (6, 68). Это «двойство» сложилось исторически и не подлежит моральной оценке.

«Виновато ли меньшинство, что все историческое развитие, вся цивилизация предшествующих веков была для него, что у него ум развит за счет крови и мозга других, что оно вследствие этого далеко ушло вперед от одичалого, неразвитого, задавленного тяжким трудом народа? Тут не вина, тут трагическая, роковая сторона истории...» (6, 81). С этим «двойством» (выражение Герцена) исторического развития он связывает проблему варварства народных масс, когда они поднимаются к революции. Народы, «ринутые в движение», с горечью признает Герцен, «неотразимо увлекают с собою или давят все, что попало на дороге, хотя бы оно было хорошо» (6, 81). Позже эту тему будет развивать Чернышевский, анализируя исторические перспективы российского общества, и точно так же, как Герцен, не найдет выхода из противоречия.

Самостоятельное развитие разума масс, согласно Герцену, упирается прежде всего в их материальную нужду («Забота об одних материальных нуждах подавляет способности» - 6, 56), но не только в нее. «Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свое попечение о свободе» (6. 97). Проблема, по Герцену, глубже, она заключается в том, что самобытность отдельных личностей стирается в общей безличной массе. «Истина принадлежит меньшинству», поэтому все «свободное, талантливое, сильное» должно , желает оно того или не желает, подняться над толпой, («выйти из толпы»), чтобы встать на уровень интеллектуального и исторического развития своей эпохи. «Могла ли толпа, в самом деле, в половине XVIII столетия желать свободы, Contract social (общественного договора - И. П.), когда она теперь, через век после Руссо, через полвека после Конвента нема к ней, когда она теперь в тесной рамке самого пошлого гражданского быта здорова, как рыба в воде» (6. 96).

Очевидно, что мысль Герцена бьется в противоречиях логики просветительства. Как политический мыслитель, усвоивший уроки 1848 г., он понимает, что «народная мысль» является важнейшей составляющей исторического движения, более того, она определяет направление этого движения, его логику и этапы. Но есть еще один немаловажный фактор - логика развития общественно-политической мысли. Что делать образованному меньшинству - интеллектуальной элите, сказали бы мы сегодня - в условиях, когда народные массы безнадежно отстали в своем умственном развитии? Отстаивать свое миропонимание, свою мораль, свою культуру вопреки наличной действительности? Или пойти вслед за «записными революционерами» (Герцен имеет в виду революционеров и демократов 1848 г.) «освобождать человечество», завоевывать власть, устанавливать республиканский строй?

Герцен с горечью признает, что они, эти «привилегированные освободители человечества» «ближе к делу», понятнее для масс, наконец, «современнее», чем сторонники социальной республики , личной свободы человека, противники авторитета. «Массы желают социального правительства, которое бы управляло ими для них, а не против них, как теперешнее. Управляться самим им и в голову не приходит. Вот отчего освободители ближе к современным поворотам, нежели всякий свободный человек» (6,124).И тем не менее социалист Герцен предпочитает оставаться верным идеалам свободы, социального равенства, независимости личности, идти своей дорогой, рискуя оставаться одиноким, непонятым, чем плыть по течению, «отдаваться среде», покоряться «демократической черни». После 1848 г. он не хочет больше бороться за «свободу мантаньяров», за «порядок законодательного собрания», за «египетское устройство работ коммунистов».

Отрицая буржуазную революционность - террор «во имя успеха свободы», борьбу за «формальную республику», смирение и покориться перед авторитетом власти и т.п., Герцен отвергает и все формы современной ему гражданственности, включая демократию и республику, которые, по его убеждению, не освобождают, а закабаляют человека, поскольку сохраняют буржуазный общественный порядок, «католическое устройство Европы». Республика Конвента, по Герцену, - «пентархический абсолютизм». Вместо символа веры явились гражданские догматы. Собрание и правительство священнодействовало мистерию народного. Законодатель делался жрецом, прорицателем и возвещал добродушно и без иронии неизменные, непогрешимые приговоры во имя самодержавия народного. Народ, как разумеется, оставался по-прежнему «мирянином», управляемым , для него ничего не изменилось...» (6, 111).

Форма европейской гражданственности, республика, как ее понимали революционеры 1848 г., считает он, несовместимы со свободой, равенством и братством. Это показала революция. Каждый шаг вперед поэтому невозможен, доказывает Герцен, без разрушения этой гражданской формы, этой государственности. Демократия с ее всеобщим избирательным правом и главенством конституции тоже не способна изменить положения - «с своим - тупым большинством голосов и с ложью на знамени» она способна лишь поддерживать отжившее государственное устройство. «Европа догадалась, благодаря реакции, что представительная система - хитро придуманное средство перегонять в слова и в бесконечные споры общественные потребности и энергическую готовность действовать» (6, 74).

Герцен не отрицает, что республика, демократия представляют «более удобную форму для новых идей, нежели монархия» (6, 75), но он считает их, тем не менее, палиативными средствами, не решающими главную задачу - освобождения народа от духовного и материального рабства. Вот почему он относит демократию по преимуществу к настоящему . Она, по Герцену, - «борьба, отрицание иерархии, общественной неправды, развившейся в прошедшем», но не путь в будущее : демократия «не может ничего создать, это не ее дело». Демократы, по мнению Герцена, знают только, чего они не хотят, «чего они хотят, они не знают», в демократии нет действительного творчества. Начав создавать, она теряется «в ученических опытах, политических этюдах» (6, 77).

Критическое отношение Герцена к демократии и тогдашним демократам объясняется достаточно просто: всеобщие выборы во Франции показали, что неразвитый народ - крестьянство в особенности - руководствуется не разумом, а воспоминаниями. Надобно знать, подчеркивает Герцен, что народ французский не имеет ни малейшего понятия о свободе, о республике, но имеет бездну национальной гордости; он любит Бонапартов и терпеть не может Бурбонов. Бурбоны напоминают ему корвею (барщину - И. П.), Бастилию, дворян; Бонапарты - рассказы стариков, песни Беранже, победы...» (6, 83).

Проблема демократии для Герцена вновь упирается в проблему «двойства» - разности развитий сознательного меньшинства и основной массы народа. Право выбирать здесь ничего не решает, как, впрочем, и другие политические средства.

Перед нами - точка зрения социалиста сен-симонистского толка, уверенного, что будущее возникает в жизни «вне политики», вернее, оно явится итогом всех политических и социальных устремлений, «возьмет из них нитки в свою новую ткань» (6, 78). Но вслед за этим - гениальное прозрение, значение которого не поняли ни Маркс и Энгельс, ни их последователи. «Исполнение социализма представляет... неожиданное сочетание отвлеченного учения с существующими фактами. Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву, да и почва при том не остается страдательным носителем, а дает свои соки, вносит свои элементы. Новое, возникающее из борьбы утопий и консерватизма, входит в жизнь не так, как его ожидала та или другая сторона. Оно является переработанным, иным...» (6, 78).

Перед нами гениальное предвосхищение будущих судеб социализма. Подчеркивая, что теоретические построения никогда не осуществляются так, «как они носятся в нашем уме», что между «логическими сферами» и политической практикой существует сложное, каждый раз оригинальное взаимодействие, Герцен закрывал, разумеется, в теории дорогу якобинскому революционизму с его уверенностью, будто он воплощает непосредственно социальную идею в жизнь. «Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву..., - отвечает якобинцам Герцен. Новое осуществляется не так, как его представляли, оно является переработанным, иным », своего рода равнодействующей «борьбы утопий и консерватизма».

История XIX-XX в. показала, что новый общественный строй, необходимость (если не неизбежность) которого доказывали Маркс и Энгельс, не пришел на смену капитализму: экономическое освобождение рабочего класса было осуществлено и осуществляется на других путях, нежели пролетарская революция. Прав был Герцен: «Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву». Впрочем, надо сказать, что утопия не равна иллюзии. Марксизм как идеология социализма расширил горизонт рабочего движения, способствовал выходу его на политическую арену.

Нежелание Герцена мыслить современную ему политическую действительность в категориях буржуазного «реализма», ориентация на социализм приводит его к отрицанию государства и государственности вообще. Такое воззрение можно назвать анархизмом. Однако несмотря на все сходство с анархизмом точку зрения Герцена все-таки нельзя полностью отождествить с бакунизмом. Отличие, оказавшееся малозначимым для современников, все-таки существовало.

Отрицание политики, государственности у Герцена было связано со стремлением делегитимизировать существующую власть, в отправлении которой народ в силу недостаточности своего развития практически не участвует. Главной для Герцена в этом отрицании является проблема повзросления народных масс, их перехода «из мира нравственной неволи и подавторитетности» в «мир свободы в разуме ». У Бакунина же отрицание государства приняло доктринальный характер, стало его идеологическим credo. Вовсе не случайно, что именно Герцен, в отличие от Бакунина, сумел пересмотреть свое отношение к государству. «Из того, что женщина беременна, никак не следует, что ей завтра следует родить. Из того, что государство - форма преходящая , не следует, что эта форма уже прошедшая ... Можно ли говорить о скорой неминуемости безгосударственного устройства, когда уничтожение постоянных войск и разоружение составляют дальние идеалы? И что значит отрицать государство, когда главное условие выхода из него - совершеннолетие большинства» (20, 591).

Несомненно, появление Интернационала стало вехой в идейной эволюции Герцена. Но эту веху нельзя правильно понять, если, как Ленин, не принимать во внимание предыдущую позицию русского мыслителя. Благодаря Интернационалу Герцен укрепляется в своем отрицании якобинских переворотов. «Неужели, - вопрошает он, - цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляют вечную необходимость всякого шага вперед?..» (20, 585). И далее: «Взять неразвитие силой невозможно. Ни республика Робеспьера, ни республика Анахаренса Клоца, оставленные на себя, не удержались, а вандейство надо было годы вырубать из жизни» (20, 590). Рабочий интернационал Герцен ставит высоко не потому, что он - рабочий : точка зрения пролетарского социализма осталась, как и прежде, чуждой ему. Рабочие, по Герцену, составляют лишь «македонскую колонну» трудящегося народа.

Интернационал - и в этом Герцен усматривает важнейшее значение - наносит решающий удар по романтическим фигурам заговорщика и революционера. «...Общее постановление задачи не дает ни путей, ни средств, ни даже достаточной среды. Насилием их не завоюешь. Подорванный порохом, весь мир буржуазии, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир . Потому что он внутри не кончен и потому еще, что ни мир построяющий, ни новая организация не настолько готовы, чтобы пополниться осуществляясь» (20, 577). Повзросление рабочего движения в том и заключается, согласно Герцену, что благодаря организации рабочие и их лидеры становятся способными сознательно выбирать пути и средства борьбы за социализм. «Между конечными выводами и современным состоянием есть практические облегчения, компромиссы, диагонали пути. Понять, которые из них короче, удобнее, возможнее - дело практического такта, дело революционной стратегии» (20, 583).

Повторим: перед нами новое, более богатое и перспективное видение истории и политики. Либеральный социалист Герцен неизмеримо более точно, чем тогдашние и последующие марксисты, определяет суть политики рабочего движения как действующего лица европейского прогресса. Придавая первостепенное значение социальной проблеме, борьбе рабочего класса, он трезво учитывает данное состояние общества («буржуазного мира») и пролетариата, признает множественность путей развития рабочего движения. Его политическая концепция учитывает консервативную роль буржуазии и прогрессивные потенции рабочего класса, располагаясь сама, используя выражение К. Росселли, «по диагонали между этими силами» (80).

Напомним, что эта точка зрения на решение социального вопроса возникает в контексте идеологии Просвещения с ее утверждением свободы личности наиболее значимой моральной и политической ценностью. Как либеральный социалист Герцен придерживается широкого взгляда на политику, относя к сфере политического определение прав собственности и их границ, принципов справедливого социального строя, а также характера отношений распределения. Однако при всем этом прогрессивное осуществление свободы и разума в отношениях между людьми остается для него первенствующим.

Идея социализма как истина политической науки имеет, уверен он, универсальное значение, т. е. пригодна для самых разных обществ, поскольку выражает потребности человеческой природы. Одновременно социализм, по Герцену, - это не статичный и абстрактный идеал, который может реализоваться в результате удачного политического переворота («Посадите Прудона министром финансов, президентом, он будет Бонапартом в другую сторону» (6, 125)). Социализм это развивающаяся идея, которая реализуется только в тех пределах, в каких общество в целом способно возвыситься до него, разрешая шаг за шагом практическим путем социальные вопросы. Отсюда проповедь, обращенная ко всем - к работнику и хозяину, земледельцу и мещанину, то, что было совершенно неприемлемо для Ленина и что он относил за счет пережитков мелкобуржуазного социализма Герцена.

По Ленину, обратив свои взоры к Интернационалу, Герцен сделал шаг вперед к «научному социализму», хотя еще сохранил «родимые пятна» старого воззрения. Однако следует подчеркнуть, что ленинская оценка писем «К старому товарищу» - целиком продукт его пролетарски-якобинского видения путей развития социализма. В противоположность этому видению Герцен решительно отрицает благодетельность насильственных революций. По его убеждению, «...великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей» (20, 592). После 1848 г. он не верит «в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам». «Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров, прежде саперов разрушенья - апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам» (20, 593).

С марксистской позиции классовой борьбы «апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам», не нужны - они расслабляют волю революционного пролетариата, подрывают веру в его историческое предназначение творца нового строя. Но либеральный социалист Герцен не верит в привилегированность рабочего класса как единственного носителя идеи социального обновления. Единственность означает для него насилие по отношению к другим слоям общества и к старым формам жизни, а значит - необузданный взрыв страстей, хаос и разрушение. «Разгулявшаяся сила истребления уничтожит вместе с межевыми знаками и те пределы сил человеческих, до которых люди достигли во всех направлениях... с начала цивилизации» (20, 593).

Якобинец не страшится такого развития событий. Для него не существует ценностей, которыми он не поступился бы ради торжества социальной революции. Это показали французские якобинцы конца XVIII в., а впоследствии русские большевики, пролетарские революционеры начала XX в. Они «убеждали» общество в преимуществах своего идеала диктатурой и насилием. Позиция Герцена принципиально иная. «Новый водворяющийся порядок,- уверен он, - должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все немешающее, разнообразное, своеобычное» (20, 581).

В отличие от марксистов Герцен не верит в социализм, понимаемый как диктат революционного меньшинства. Социализм для него - результат убеждения, пронесенного через длительный исторический опыт. Отсюда актуальность проблем культуры и морали общества, без которых освобождение является химерой, переходит от одной формы зависимости к другой. Интернационал потому и привлек внимание Герцена, что он увидел в нем начало процесса морального и умственного подъема масс, сочетавшегося с реформой социальных отношений на основе принципов справедливости. В свете нового политического опыта он еще больше утверждается в мысли, что социализм невозможен без сознательного усилия масс. Его не оказалось в 1848 г. Теперь же, в 1869 г., ситуация, надеется Герцен, начинает кардинально меняться: требования духовного порядка стали проявляться в самой гуще рабочего движения, которое раньше было всего лишь непосредственной реакцией на нищенское существование.

Подведем итоги. Духовная драма либерального социалиста Герцена была отражением морального и интеллектуального кризиса мыслителя, осознавшего после 1848 г. невозможность борьбы за свободу, равенство, разумную жизнь и т. п., оставаясь на почве идеалов и практики Французской буржуазной революции конца XVIII в.

Разорвав с якобинской традицией в социализме, Герцен, однако, не пошел вслед за Марксом и Энгельсом к признанию пролетариата единственной силой социального освобождения. Единственность выражения идеи социализма - партией, социальным слоем, классом - была ему глубоко чужда. Она, по Герцену, неизбежно вела к предпочтению ломки и грубой силы при преобразовании, к разнуздыванию диких страстей.

Как либеральный социалист Герцен ищет и не находит в Европе сил, практические интересы которых были бы шире интересов одного класса. Отсюда трагическая нота в ряде его работ середины XIX в. Главная из них - «С того берега», где Герцен формулирует свое понимание уроков революции 1848-1849 гг., принципиально отличное от марксова. Выходом из идейного и нравственного кризиса стал поворот его к русской, к крестьянской общине. В ней он увидел ключ к решению проблем, поставленных развитием европейского общества. В качестве социалистической доктрины «русский социализм» Герцена был, без сомнения, утопией. Но утопия - не ложь. «Русский социализм» Герцена стал исходным пунктом крестьянски-демократической идеологии в России - течения, сыгравшего огромную роль в исторических судьбах нашей страны.

Спустя двадцать лет, в эпоху Интернационала, Герцен скорректирует некоторые положения своего либерального социализма, в частности, пересмотрит отношение к государству и государственности. Но и тогда его видение социализма будет в корне отличаться от марксова. В преддверии нового подъема рабочего движения он сконцентрировал свое внимание на способности пролетариев, этой, по его выражению, «македонской колонны» освободительной борьбы, остаться на почве цивилизации, сочетать обновление с «глубоким уважением к великим решениям человечества», выражаясь словами Т. Манна.

См. Капустин Б. Г. Что такое консерватизм? - «Свободная мысль». 2004. № 2. С. 47.

См. Росселли К. Либеральный социализм. Mondo Operaio. 1989. С. 26.

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 309.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 438-439.

См. Пантин И. К. Ленин - большевизм - русская революция. Вопросы философии. 2005. № 4.

У истока идеи.

Основоположником народнической идеологии является русский демократ Александр Иванович Герцен (1812-1870) . Приехав в Западную Европу "западником", сторонником либерального общественного устройства, Герцен своими глазами увидел, что западная "демократия" и экономическая свобода оборачиваются закабалением большинства населения и диктатурой узкой группы собственников. Он констатировал: «государственные формы Франции и других европейских держав не совместимы по внутреннему своему понятию ни со свободой, ни с равенство, ни с братством».

По "правилам" идеологической игры того времени Герцен должен был бы вернуться в лоно "патриотизма", воспеть преимущества российского общественного порядка, который может изменяться постепенно в рамках отечественных традиций (такую позицию в большей или меньшей степени отстаивали противники "западников" "славянофилы"). Но Герцен был неутомимым критиком российского деспотизма и отсталости, он знал о пороках российского общественного устройства не хуже, чем о язвах западных стран. И либералом Герцен быть не мог. “Думали ли вы когда-нибудь, что значат слова “человек родился свободным”? Я Вам их переведу, это значит: человек родится зверем - не больше”. Герцен слишком любит человека, чтобы спокойно смотреть на его мучения в фабричной системе, на бесправие миллионов людей, которые не попали в элиту.

В этих условиях Герцен сумел синтезировать достижения "западничества" и "славянофильства", создав новую социальную идею, сочетавшую ценности свободы, гуманизма и солидарности – общинный социализм или народничество.

Синтез этот по своим принципам оказался близок прудонизму и во многом предвосхитил его. В то же время было и обратное влияние: Герцен считал «Систему экономических противоречий» Прудона самым серьезным экономическим произведением последнего времени, называл Прудона учителем. Но Герцен, являясь последователем Прудона, не стал прудонистом. В 50-е гг. он пишет об «отце анархии» с разочарованием: в работах Прудона конца 50-х гг. «видится уже не анархия, не уничтожение власти, государства, а строгий чин, с централизацией, с вмешательством в семейные дела, с наследством и с лишением его за наказание». Прудон пытается выстроить конструктивную модель общества будущего, в котором будут реализованы все полезные функции, которые худо ли бедно обеспечивает государство. Новое общество должно поддерживать единство территории и экономики (Герцен увидел в этом опасную централизацию власти, которой в прудоновском проекте нет) и даже решать вопросы наследования (удачно или нет предлагает сделать это Прудон – другой вопрос).

Герцен, увидев конструктивное начало будущего в общине, выросшей из народной самоорганизации, готов признавать только то, что вырастает органически, а не по проекту. Герцен разделяет принципы Прудона, но настроен скептически к его «конституционным» проектам. Однако практика показала, что практичнее – Прудон. В начале 60-х гг. Герцен, как мы видим, сам будет вынужден искать «строгий чин», конституционные формы применения прудоновского федерализма в условиях начавшихся в России реформ.

Подобно Прудону, Герцен не отрицает собственность и не считает ее абсолютным правом. В прудоновской терминологии следует искать и ключ к пониманию проблемы Герценом - отрицание собственности и поддержка владения, неабсолютной, относительной собственности по Герцену. Он мог представить живой пример системы, основанной на владении - общину.

Комментируя взгляды Прудона, Герцен писал: "С чисто экономической точки зрения Прудон не видел ничего лучшего, кроме нашей общины, но она не могла быть принята Западом как идеал развития... Прежде всего, сохранение в России общины и утрата ее Западом рассматривалось им как результат стихийного развития. Вернуть Запад к общинному началу иначе, как путем социальных потрясений, нельзя, а этого Прудон, сторонник мирных преобразований, допустить не мог”. На Западе модель самоорганизации, подобная усовершенствованной общине, должна была выращиваться из уже существующих социальных форм, например профсоюзов, производственных ассоциаций, кооперативов.

Община для Герцена – лишь одна из моделей самоуправления. Другой является артель работников, которая “устроена для себя, а не против кого-либо”.

Народникам немало доставалось от критиков за идеализацию общины. Мы увидим, что это – несправедливый упрек. Но важно понять, что община для них – вообще не идеал демократии, а лишь удобная стартовая точка, опора для развития общества к социализму . "Мы русским социализмом называем тот социализм, – писал Герцен, – который идет от земли и крестьянского быта..., от общинного владения и общинного управления... навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще, и который подтверждает наука".

Община – это самоуправление крестьян, имеющее в своем владении землю. Для Герцена особенно важно народное отношение к земле, которое «состоит в том, что будто бы всякий работающий на этой земле имеет на нее право, как на орудие работы».

Что нам, современникам индустриальной эпохи, до этой крестьянской мечты о земле? (Пока поля снова не поделены частными собственниками, не огорожены колючей проволокой или не погибли под воздействием пагубных экологических изменений). Но Герцен извлекает из крестьянской среды общий принцип, который приложим к любому работнику, не только сельскому. Работник имеет право на средства своей деятельности, и если он работает коллективно, то и право это коллективное. Таково решение проблемы, поставленной Прудоном – никто не имеет собственности, понимаемой как суверенитет над вещами, с помощью которых работают другие люди. При таком подходе никто не может разориться окончательно, если он продолжает трудиться. Потерпев неудачу в одном деле и занявшись другим, включившись в другое сообщество, работник все равно сохраняет владение, право на распоряжение как средствами производства, так и продуктом своего труда, на участие в управлении производственным процессом. Работник остается равноправным участником общего дела. В этом – суть антиавторитарного социализма – прудонизма, народничества и близких им течений.

Община – это живая организация помощи слабым, ограничивающая своеволие сильных. Герцен пишет: “Ее экономический принцип - полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому место за своим столом”. Община позволяет людям самостоятельно перераспределять ресурсы в зависимости от изменения ситуации, учитывать интересы новых поколений независимо от материального положения родителей. В середине ХХ в. мальтузианская проблема (нехватка ресурсов из-за роста населения) потеряла остроту. Люди не привязаны к земле, дефицит ресурсов ушел в прошлое. Но не надолго. В начале XXI века Мальтус снова актуален. Исчерпание ресурсов снова в повестке дня. А значит, актуален и социалистический принцип, по которому каждый человек имеет право на место за столом.

Герцен цитирует вышедшую в 1847 г. книгу А. Гакстгаузена о русской общине и солидаризируется с ней: "Каждая сельская община представляет собой в России маленькую республику, которая самостоятельно управляет своими внутренними делами, не знает ни личной земельной собственности, ни пролетариата и уже давно довела до степени совершившегося факта часть социалистических утопий; иначе жить здесь не умеют; иначе никогда даже здесь и не жили". Однако немецкий наблюдатель с точки зрения Герцена даже идеализирует общину. Сам Герцен более осторожен, он напоминает о поглощении личности общиной и о том, что именно община является базисом самодержавия.

В то же время Герцен защищает общину от неверной с его точки зрения критики Гакстгаузена. Так, немец считает старосту местным деспотом. Герцен возражает: "Староста и его помощники избираются миром". Он "обладает большой властью в отношении каждого члена в отдельности, но не над всей общиной; если община хоть сколько-нибудь единодушна, она может очень легко уравновесить власть старосты, принудить его даже отказаться от своей должности, если он не хочет подчиняться ее воле". Многие вопросы решаются по обычаю, советом стариков или мирским сходом. По истечении срока службы староста вставал перед миром на колени, и каялся, если причинил какое-либо зло.

Но это - только основы демократии, архаичные и консервативные. В этом состоянии община еще далека от социалистического идеала , ей предстоит развитие.

Народники сходились на том, что общину нужно освободить от невежества, пресса налогов, от деспотизма самодержавия и помещиков. Поэтому общинный социализм – свободное самоуправление организованных в общины тружеников – невозможен без демократии, без освобождения крестьян от крепостничества и без передачи им всей земли.

Народники выделяют то в общине, что особенно близко их программе: «Вот каково подлинное управление общиной:

Управляющий (староста, исполнительная власть), избирается миром, т.е. общим голосованием общины один раз в год или в три года. Если община не довольна им, то она сменяет и даже судит его в случае злоупотреблений. Отчеты старосты община выслушивает ежегодно и чаще, если она это считает необходимым… Все дела решаются публично, так как весь народ принимает в этом участие», – утверждает Н. Огарев. Он рассказывает также о третейском суде и единогласном голосовании по спорным вопросам.

Это правда, но не вся правда. Демократические традиции, описанные Огаревым и другими народниками, бытовали, но не везде и не всегда. Опираясь на поддержку помещика и урядника староста мог оказаться сильнее общины. Так что картина Огарева – это скорее прогноз того, какой может стать община в условиях демократии. Здесь же Огарев рисует картину союзного волостного управления – федерации, которой в реальной России не было.

Герцен и Огарев осознавали, что реальная община медленно развивается в сторону социализма. «Еще в 1849 г., - пишет историк В.Ф. Антонов о Герцене, - …он объяснял "слишком малое движение" в общине отсутствием воздействия на нее толчков извне, которые "побуждали бы ее к развитию". Он не находил в общине "конкуренции, ... внутренней борьбы, создающей разнообразие и движение"(VI.204). Надо полагать, после реформы, когда в общине сложились узаконенные две формы собственности, общая на землю и личная на все другое имущество, уже были устранены основные препятствия движению ее внутренних сил, и весь вопрос для Герцена стал сводиться к тому, чтобы создать препятствие для злоупотреблений частной собственностью. Однако он не говорил, какие контрольные механизмы должны быть для этого созданы.

Общинное владение землей гарантировало пожизненное обеспечение каждого крестьянина земельным наделом и таким образом решалась принципиально важная для Герцена задача - исключение пролетаризации деревни. Именно в этом и заключалась исторически-спасительная миссия общины. Но в ней же он теперь видел и рычаги прогресса. Крестьянин, получив на весь свой век земельный надел, начинал вести свое, по сути дела, частное хозяйство. Все его благополучие оказывается в зависимости от его личного усердия и умения, его личной воли как рациональнее использовать землю по своему усмотрению и для личных целей. Главным стимулом к труду является сознание того, что только он, работник, будет владельцем и распорядителем произведенного им продукта. "Человек, – писал Герцен, – серьезно делает что-нибудь только тогда, когда делает для себя"(VI.60). Психология частника, стремление жить лучше вызовет соперничество производителей, их конкуренцию, что было невозможно в крепостной общине. На помощь придет наука технологии производства, опыт и сельско-хозяйственная техника Запада. Все это вместе обеспечит тот прогресс, то "развитие и движение", которого не было в прошлом, и которые Герцен теперь связывал исключительно с общинным производством». Как видим, В.Ф. Антонов обращает внимание на неожиданную составляющую герценовского социализма - психологию частника. Частное (точнее личное, индивидуальное, чтобы не путать с частной собственностью и частно-капиталистическим предприятием, основанном на наемном труде, о которых здесь речь не идет) хозяйствование не исключает конкуренции, соревновательности и рынка. Оно лишь не позволяет им принять разрушительное направление и привести массы разорившихся крестьян в новое рабство - на этот раз наемное. В.Ф. Антонов реконструирует взгляды Герцена и его товарища Огарева на перспективы развития общинного производства: «Производство это, как можно судить по переписке 1861 г. с английским историком Ч.Г. Пирсоном (ХХХ. Кн.2. 588-589), пройдет два этапа развития. Первый, о чем уже сказано, будет основан на общем владении землей и частном характере производства, во втором же осуществится принцип коллективного владения и коллективного производства. По этому поводу Огарев писал: "Я считаю – не как социалист, а просто как русский, – систему разделения полей между членами коммуны переходным шагом к общественной обработке земли и разделению доходов; эта система используется нашим народом во всех прочих отраслях промышленности (плотники, каменщики и т.д.), где рабочие трудятся в объединениях, называемых артелью, и разделяют заработок между членами артели почти поровну. Я думаю, что будущее нашего сельского хозяйства в обработке земли артелями: дух сельской жизни тяготеет к этому решению вопроса" (ХХХ.Кн.2.589). Герцен полностью разделял приведенное суждение Огарева. Окончив 31 октября 1861 г. письмо Пирсону, Герцен передал "перо Огареву, который, – говорил он, – тоже хочет сообщить вам несколько замечаний". Они и состояли в приведенном выше тексте Огарева”.

Итог социалистического преобразования общины - коллективное производство, владение и распределение . Огарев считал, что переход к коллективному производству произойдет по мере использования машин. В чем же различие народнических идей об общине и планами колхозного строительства в СССР? В демократии, добровольности и, главное - в самоуправлении. Ничего не идет сверху, от государственного центра. Социалистический коллектив волен сам решать, как ему жить, а колхоз подчиняется вышестоящему руководству. Коллектив самостоятелен и принимает решения сам. Колхоз - основа тоталитарного подчинения сельского пролетариата бюрократическому классу.

Но зачем вообще нужна эта общественная обработка земли, о которой мечтали народники и к которой, хотя и варварскими средствами, пришли коммунисты? Почему было не поддерживать фермерский путь развития сельского хозяйства. Ответ - в аграрном перенаселении России, в нехватке земли. Фермерский путь оптимален, если существует избыток плодородной земли. Тогда фермер прокормит себя, получит дополнительные средства, необходимые для закупки техники. Но в России для прокормления всей массы крестьян (не говоря уже о дополнительных ресурсах, которые должен получить город) необходима была быстрая интенсификация аграрного производства - внедрение техники, которая могла бы развернуться только на объединенных крестьянских наделах. Технические тенденции второй половины XIX – начала ХХ вв. отдавали преимущество крупному аграрному хозяйству. Но если с точки зрения либеральной политэкономии это хозяйство должно обеспечивать интересы прежде всего собственника земли, то по Герцену - каждой работающей в коллективе личности, а по Сталину - государства.

Важная проблема, вокруг которой кипели страсти в российской общественной мысли с конца XIX в. (продолжаются они и по сию пору) - экономическая неэффективность общины, которая препятствует деловой активности крестьян. В защиту экономической эффективности общины выступил Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889), ведущий из проживавших в России идеологов народничества 50-60-х гг. В.Ф. Антонов пишет о его экономических исследованиях: “Делая при этом даже некоторые уступки в пользу фермерского хозяйства, показывал, что труд общинников по сравнению с трудом вольнонаемных рабочих фермера оказывался неизменно и существенно более выгодным: общинники трудятся на себя и весь произведенный ими продукт принадлежит им, тогда как значительная часть продукта труда рабочих фермера в качестве ренты отчуждается в его пользу. Это обстоятельство позволит общине устоять в соревновании с фермой в переходный период, а в дальнейшем, с переходом к общественной обработке земли уже в период строительства собственно социализма, постепенно и окончательно вытеснить ферму с лика российской земли”.

Несмотря на некоторую умозрительность вычислений Чернышевского, развитие пореформенной экономики подтвердило - общинное крестьянство действовало на рынке в целом успешнее помещиков. Зажиточные крестьяне иногда проявляли недовольство общинными порядками, иногда - опирались на них. Даже столыпинская реформа, снявшая остатки государственной поддержки общины и искусственно разрушавшая ее, не достигла цели.

От существующей общины до социализма – большой путь. Община должна избавиться от своих многочисленных недостатков, крестьяне – преодолеть культурную отсталость, бесправие, покорность чиновничеству.

Герцен признавал, что принцип самоуправления в общине находится «в зачаточном состоянии», но он быстро развивается в условиях реформ. И революционеры должны помочь этому процессу: «Вся задача наша теперь состоит в том, чтобы развить полную свободу лица, не утрачивая общинного владения и самой общины".

Член общины должен иметь «все права, принадлежащие ему как особе, не утрачивая при этом прав, которые он имеет как член общины». Формулой народничества становится синтез свободы и солидарности .

Важная проблема народничества - провести различие между существующей общиной и демократической сущностью общины, которая может стать основой будущего. Нет ли в этом аналога марксисткой идеализации пролетариата? Народнический идеолог Николай Михайловский обрушивается на идеализацию общины: «Идеализация мужика есть не только ложь, но ложь особенно вредная. Изображение приятных во всех отношениях мужиков и баб, когда-то бывшее у нас в моде, возможно только там, где изображаемый мужик и изображающий писатель находятся за тридевять нравственных земель друг от друга». Эта критика должна опустить идеалистов-народников на почву реальности, но не означает отказа от поиска именно в народной среде принципов будущего общественного устройства, которое должно соответствовать народной психологии: «Что мужик сплошь и рядом живет по-свински - в этом не может быть никакого сомнения, да и странно бы было, если бы этого не было. Но каждый порядочный мужик имеет в своем распоряжении полную систему Правды, хотя и в смутном, зародышевом состоянии, или ищет ее - это тоже несомненно».

К тому же либеральная альтернатива общинному коллективизму еще дальше от всеобъемлющей свободы: «Скажет: община стесняет свободу личности. Это старая сказка. Что такое свобода, независимость, длинная инициатива? Для практиков это устланный розами путь в бездонную пропасть… Свободен ли безземельный наемник, брошенный на произвол стихийного, т.е. бессмысленного и безнравственного закона спроса и предложения труда?… Личная инициатива возможна в экономическом порядке вещей только для собственника. Бойтесь же прежде всего и больше всего такого общественного строя, который отделит собственность от труда. Он именно лишит народ возможности личной инициативы, независимости, свободы». Личная свобода без социально-экономической - просто фикция по мнению Михайловского и других народников. Но и хозяйствование без личной свободы - та же животная беспросветность. «В ней нет свободы, а без свободы всякое общественное движение немыслимо», - писал Михаил Бакунин об общине. Но это не мешало ему считать общинную организацию моделью социалистического устройства, а русский народ – стихийным социалистом. Общину необходимо было во что бы то ни стало соединить с сознательной свободой культурно развитой личности.

Герцен вослед Прудону выступил за анархическую республику: “В республике так, как в природе, все дух и все тело, все независимо и все в отношении, все само по себе и все соединено, анархия не значит беспорядок, а «безвластие », self-government, - дерзкая повелевающая рука правительства заменяется ясным сознанием необходимых уступок, законы вытекают из живых условий современности, народности, обстоятельств, они не токмо не вечны, но беспрерывно изменяемы, отвергаемы». Соответственно, сама идея правительственной власти – это утверждение умственной неполноценности человека: «Убедить людей, что они в такой степени слабоумны, что не могут заниматься своими собственными делами – в этом суть всякого гувернментализма».

В.Ф. Антонов показывает, что власть как организованное насилие по Герцену должна уступить место «власти» как принятию решений на основе свободной воли самоуправляющихся общин и согласования их интересов. “Герцен не противоречил себе, когда говорил, что анархия - это безвластие и, с другой стороны, вел речь о социальной республике, в которой "народ управляет своими делами", - считает В.Ф. Антонов. - Следовательно, в его представлении "анархия" не означает абсолютного безвластия. "Власть" остается, но кардинально, как показано, меняется ее сущность, ее предназначение. Она структурна, но снизу вверх. Принцип новой "власти" - свобода. Начиная с человека, общины, самодержавной в своих внутренних делах, каждая последующая ступень управления сохраняет ту же самостоятельность в пределах волости, округа, области и центра. Общины, волости, округа и области, формируя свои федерации, таким образом, снизу вверх создают ступенчатую федеральную систему социальной республики. Самостоятельность нижестоящих ступеней управления разгружала от лишних для них дел вышестоящие. "Чем свободнее лицо, община, город, провинция, тем, писал Герцен, меньше дела государству; три четверти труда, обременяющие ныне правительства, будут делаться сами собой, без всякого участия и ведения центрального управления" (V. 181). По мнению Герцена, основные дела народного самоуправления будут сконцентрированы в волости. "Управление в республике, писал он, это волостное правление, народная контора, канцелярия общественных дел, регистратура народной воли, полицейский распорядок, исполнение..." (V. 182).

…Освободив таким образом все последующие ступени управления страной от канцелярских дел, Герцен в то же время указал, что их депутаты съезжаются "с такой или другой целью, но совокупность их не может представлять верховной власти, народ выбирает не господ, а поверенных, они не выше народа, над головой свободных людей ничего нет, ни даже неизменного уложения и окаменелого кодекса, республика смотрит на правительство вниз, оно не цель, а необходимость, не святыня права, охраняемая левитами, а контора и канцелярия народных дел" (V. 182, 364).

В принципе, очевидно, - комментирует В.Ф. Антонов, - можно распространить это объяснение Герценом деятельности съезда делегатов на все ступени федерации. Но при этом одно ясно, что съезды не представляют собой директивные органы управления, они скорее всего созываются для консультаций, согласования необходимых мер общего характера, затрагивающих интересы волости, округа, области и всей республики. В принятии решений они руководствуются только обстоятельствами возникшего дела, а не заранее сформулированным кодексом законов. На съездах, таким образом, царит дух свободного правотворчества, имеющего, так сказать, разовое применение. Или, как говорил Герцен, эти законы "не токмо не вечны, но беспрерывно изменяемы, отвергаемы" сообразно с "живыми условиями современноcти" (V. 364). Несколько позже, о чем будет сказано ниже, Герцен изменит свой взгляд на законотворческую деятельность Земского собора”. Речь идет о предложениях Герцена и Огарева в период реформ Александра II, когда они соглашались на придание собору парламентских функций, причем даже в условиях конституционной монархии: “Царь должен стать земским. "Народ под земским царем представляет себе какую-то социальную республику, накрытою Мономаховой шапкой..." И Герцен, и Бакунин в 1862 г. допускали, что, стань такой царь во главе народного дела, никакая иная сила не могла бы противодействовать ему… Будет ли эта народная республика прикрыта шапкой Мономаха или нет - не имело принципиального значения. Земский царь - старшина, исполняющий волю Земского собора, не отпугивал редакторов "Колокола", - комментирует В.Ф. Антонов.

Применительно к Бакунину это не так однозначно. Прибыв в эмиграцию из ссылки, Бакунин в работе «Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель», изложил три сценария освобождения России от самодержавия, которые охарактеризовал этими тремя именами.

Реформатор Александр Романов в 1862 г. еще не исчерпал своего потенциала преобразователя. Бакунин исходит из того, что вероятность проведения демократических преобразований Романовым (и нынешним Александром, и даже «новым Петром») невелика. Выполнение этих задач означает революцию. «Итак, не в том вопрос, будет ли или не будет революция, а в том: будет ли исход ее мирный или кровавый?» Бакунин рассматривает возможность лидерства Романова в такой революции чисто гипотетически, чтобы привести аргументы, которые практически исключают такую возможность. Если Романов начнет революцию сверху, он вступит в конфликт с дворянством, своей главной опорой. Поэтому мирное развитие революции сверху было бы желательно, но рассчитывать на него особенно не приходится. На троне восседает не сказочный добрый «земский царь», а «петербургский император в прусском мундире, тесносердечный немец, окруженный синклитом таких же немцев». Отделенный от русского народа не только социальными, но и культурными барьерами, император не способен исходить из интересов населения. Революционные задачи можно решить, только опираясь на силу. Либо силу народа, либо силу армии. Военный переворот – удачное повторение попытки декабристов – вариант «Пестель». Но тогда все будет зависеть от доброй воли военного диктатора. Совпадут ли намерения диктатуры с интересами широких масс? Политический переворот может привести к новой тирании (это – проблема проекта Бланки и коммунистических партий ХХ века).

И сохранение самодержавия, и установление революционной диктатуры, которая станет подавлять народ во имя реформ, неизбежно вызовет социальный взрыв. На сцену выйдет Пугачев. Перебрав варианты, Бакунин станет проповедником массового народного бунта. Однако он понимает всю опасность этого лекарства, всю его горечь. Лидеры социальной революции должны быть мудры, иначе на месте самодержавной России останется груда развалин, а не более совершенное общество. «Если Пугачев, то дай бог, чтобы в нем нашелся политический гений Пестеля, потому что без него он утопит Россию и, пожалуй, всю будущность России в крови». Пестель здесь – не реальный декабрист, а символ революционера-интеллигента, человека высокой культуры. Но только как он сможет управлять разбушевавшейся народной стихией? Это – серьезная проблема. Революция – неуправляемый смерч, она будет разрушать все – и вредное, и ценное. Нельзя доверяться в решении такой сложной проблемы одной личности. Бакунин будет искать решение проблемы в создании революционной организации.

В любом случае из этой статьи видно, что апелляция к Александру II была для Бакунина чисто тактическим ходом. Выход из кризиса России Бакунин тогда видел на пути социальной революции, которую направляют революционеры-интеллектуалы. Отсутствие этой интеллектуальной «начинки» превратит движение в погром, а надежды только на нового Пестеля – в бланкистский заговор.

Выдвигая требование к царю созвать земский собор, демократы решали несколько задач. В случае если либерализм Александра распространяется достаточно далеко, решение о созыве земского собора открывает дорогу к расширению революционной борьбы ненасильственными средствами (что, разумеется, предпочтительнее). Если, что более вероятно, царь сохранит приверженность авторитарному принципу самодержавия, отказ созвать Собор будет способствовать разоблачению либеральных и монархических иллюзий. Тем более, что пока в народе существуют монархические иллюзии, народники должны учитывать их в своей пропаганде.

Уже в 1863 г. наступит пауза в реформах Александра II, и демократы оставят свои тактические игры. Бакунин сосредоточится на создании революционной организации и будет с сожалением вспоминать об этом «времени компромиссов». Но пройдет несколько лет, забрезжит возможность достичь компромисс с либералами в «Лиге мира и свободы», и Бакунин ринется туда. Его темперамент протестовал против компромиссов, но разум толкал к ним. Чтобы радикальные идеи глубже проникали в общество, необходимо вступать в компромиссы с его предрассудками и их носителями.

Позднее, когда борьба за республику оказалась в центре политических программ, предложения Герцена казались чуть ли не предательскими. Но по прошествии ХХ в. становится ясно, что монархический принцип почти безразличен как демократии, так и уровню социального благосостояния. Монархическое государство может обеспечивать и больше, и меньше свобод человеку, нежели республиканское. Герцен стремился к федерализму и социализму, и ему было безразлично, кто станет формальным главой новой России. Лишь бы она была новой, и лишь бы власть главы государства была формальной.

Предложения Герцена начала 60-х гг., таким образом, это не изменение взгляда на государственность и законотворчество, а тактический поиск пути преодоления самодержавия.

По представлению Герцена должна возникнуть тесная связь самоуправления общин и самоуправления регионов, когда вышестоящий уровень политической организации получает столько полномочий, сколько ему дает соглашение нижестоящих организаций, а сами вышестоящие органы формируются из делегатов нижестоящих. В результате не может возникнуть социальный слой бюрократии, связанный собственными интересами - решения диктуются снизу. В этом заключаются сформулированные еще Прудоном принципы социалистического федерализма (делегирования) . Политическая демократия проводятся не сверху вниз, а снизу вверх, распространяясь на все уровни общества вплоть до предприятия и местной общины. В этом Герцен видит последовательный демократизм (республиканизм), который связывает с социализмом: «мы республиканцы, и республиканцы последовательные, то есть социалисты».

Все это дает В.Ф. Антонову основание утверждать, что “Герцен выступил в роли архитектора-анархиста, антигосударственника. Следовательно, создаваемое им народническое направление общественно-политической мысли и освободительного движения России появлялось на свет в пеленках анархизма. Да и сам Герцен едва ли не с пеленок был верен этому идеалу. "С 13 до 38 лет я, - писал он в сентябре 1850 г. Д. Маццини, - служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну как настоящий казак...". Но это – длительный партизанский поход.

По мнению Герцена “государство, как рабство, "идет к самоуничтожению", хотя его и "нельзя сбросить с себя, как грязное рубище, до известного возраста". Свободный выбор конструктивных, продуманных решений – результат знаний. Эта связь так формулируется Герценом: «Логика – это анархия мысли, – нет необходимости применять власть, чтобы убедить меня, что 2+2=4» (добавим, что иногда приходится применять принуждение к подростку, чтобы он научился арифметике и тем более логике). Из этих высказываний Герцена видно, что он непосредственно увязывает продвижение к безгосударственному обществу и способность личности воспользоваться свободой. Это может быть обеспечено культурным уровнем человека и коллективом как его экономической опорой в эпоху разделения труда.

Анархо-федерализм гарантирует подлинное самоуправление, а подлинное самоуправление - свободу культурной личности в общине - основу социальной философии народничества.

Герцен, а затем и Чернышевский (после 1853 г.) избрали прудоновскую стратегию движения к будущему обществу. Анархизм сочетается у Герцена с реформизмом, критическим отношением к насилию и защитой постепенности, эволюционности продвижения к анархическому обществу. Такими же были и взгляды «отца анархизма» Прудона. "Я и теперь еще убежден, - писал Герцен в 1865 г., - что мы можем идти далее по пути социального развития без общих потрясений, без экспроприации, без колонизации, без всех тех страшных вещей, которыми в Европе останавливают, как медузиной головой, естественный ход дел". Движение к свободе невозможно путем революционных скачков в обратную сторону - к диктатуре. Революция закрепляет тот общественный строй, который побеждает в результате ее. Но немедленный переход от авторитарного строя к абсолютной свободе невозможен. Поэтому стратегия освободительного движения также может иметь два основных варианта: либо революционная диктатура, которая меняет социально-экономический строй, но отдаляет свободу (и тем качественно искажает сам характер нового строя, удаляя его от социалистических идеалов), либо постепенное эволюционное движение, когда каждая новая социально-политическая система предоставляет человеку больше личной и социальной свободы, чем предыдущая. Эту стратегию избрали прудонисты и основатели народничества.

Герцену враждебен любой централизм власти, даже если он осуществляется под социалистическим знаменем. В.Ф. Антонов так реконструирует ход рассуждений Герцена: “Социализм без "политической свободы, без равенства в правах быстро выродится в авторитарный коммунизм" (ХХ. Кн.1. 88-89). А это несовместимо с идеалами свободы. Надо ликвидировать централизацию, которая убивает все индивидуальное, характерное, местное; она "всегда будет качаться между Николаем и Бонапартом»». Революционное правительство «чрезвычайно управляет... во все вмешивается, все регламентирует, обо всем беспокоится» (ХIV. 22; ХII. 53). «Но Герцен не допускал и абсолютной децентрализации, как в Германии, которая, писал он, «лежит в своем расчленении» (ХIV. 22). Есть среднее между этими крайностями – федерация по американскому и швейцарскому образцу. Он утверждал, что централизация «противна славянскому духу; федерализация гораздо свойственнее его характеру» и может осуществиться при социализме (VII. 315, 316)». Не удивительно, пишет В.Ф. Антонов, что «в советской литературе анархизм справедливо представлялся врагом марксизма, в данном случае централизации управления при диктатуре "пролетариата". Но она видела в нем и отрицание всякого порядка, дисциплины во имя абсолютного своеволия. Однако герценовское понимание анархизма совсем иное. Поясняя его, он писал: "...если "анархия" значит беспорядок, произвол, разрыв круговой поруки, несоответствие разуму, то социализм борется с ней еще более упорно, чем монархия" (XXV. 257). Это новый, непохожий ни на одну из его западных ветвей, народнический анархизм...”. Все же «непохожесть» народничества не стоит преувеличивать. Между взглядами Герцена и Прудона нет принципиальных различий. Герцен и Чернышевский признавали Прудона своим учителем и с большим пиететом относились к Оуэну, Блану и др. западным социалистам. Но Герцен не был эпигоном прудонизма, он был вполне оригинален в своих ключевых идеях, и в конце жизни уже учитель шел во след ученику. Прудонизм и народничество - два варианта по сути одного течения социализма - федеративного, антиавторитарного, реформистского и анархического по своим стратегическим целям.

Проанализировав взгляды Герцена и Чернышевского, В.Ф. Антонов заключает: «народничество возникло как мирное, реформистское анархо-социалистическое движение”. Этот вывод по крайней мере применительно к Герцену подтверждается и другим авторитетным исследователем народничества Н.М. Пирумовой: «Федерализм Герцен имел в виду не государственный». Под социализмом Герцен понимал «общество без правительства».

Анархизм Чернышевского, выраженный не настолько недвусмысленно, как у Герцена, Лаврова и тем более Бакунина, может вызвать сомнение. Чернышевский является анархистом только с точки зрения его общественного идеала. Он положительно отзывается о государстве, понимая под ним легальный порядок, дает описание предпочтительного государственного порядка - демократического: «Демократическое государство есть, – писал он, – союз республик или, лучше сказать, образуется из нескольких постепенных наслоений республиканских союзов, так что каждый довольно значительный союз состоит, в свою очередь, из союза нескольких округов, – таково устройство Соединенных штатов». Ссылаясь на несколько идеализируемый опыт США, Чернышевский пишет: «В них каждая деревенька есть особенная республика; из соединенных нескольких деревень образуется приход, который опять-таки составляет самостоятельную республику; из соединения нескольких приходов образуется новая республика – графство; из нескольких графств – республиканский штат; из союза штатов – государство».

В.Ф. Антонов комментирует представления Чернышевского о демократии: “Эта система тем именно и привлекала Чернышевского, что, во-первых, она складывалась по воле народа снизу и, во-вторых, в ней, по его мнению, нисколько не было бюрократии. Идеальной в этом отношении представлялась ему и швейцарская федеративная демократия. Там «каждый кантон может иметь у себя даже особенное войско». Этот порядок самостоятельности частей в целом, едином, он и выразил формулой: «Демократия требует самоуправления и доводит его до федерации».

«Демократия, – высказывал Чернышевский свой взгляд на взаимодействие народа и власти в системе самоуправления, – требует полного подчинения администратора жителям того округа, делами которого он занимается. Она хочет, чтобы администратор был только поверенным той части общества, которая поручает ему известные дела и ежеминутно может требовать у него отчета о ведении каждого дела».

Чернышевский не просто демократ, но в политическом отношении единомышленник Прудона и Герцена. В.Ф. Антонов пишет о понимании политических условий новой экономики Чернышевским: “Ему, как и Герцену, они представлялись в образе анархо-федералистского самоуправления”.

Означает ли близость экономической модели Чернышевского к построениям анархистов, что он был также привержен политическому анархизму? Ссылка на США и Швейцарию не исключает анархистской перспективы - Чернышевский, как потом и Бакунин, ссылается не на реальные США, а на идеализированный образ, необходимый для подтверждения возможности существования федерализма. Анархизм является осознанной перспективой федералистской модели Прудона и Герцена, за которыми идет Чернышевский. Но Чернышевский полагает, что и при федерализме будет существовать правительство, собирающее налоги: «...деньги для правительственного вмешательства доставляются налогом; из этого, конечно, следует, что необходима бережливость... Правительство не должно тратить денег на такие дела экономического вмешательства, которые не стоят требуемого ими расхода... и вообще на всякие другие дела правительство не должно тратить денег, если цели не стоят расходов”. Что это за вмешательство? Напомним, что Чернышевский - последователь не только Прудона и Герцена, но и Луи Блана. Он считает, что правительство будет регулировать хозяйственную жизнь, создавать автономные, но зависимые от него предприятия. Эта модель не является полностью анархической.

Таким образом, Чернышевский - демократ и федералист. Его политический проект не является анархистским, хотя не исключает анархистской перспективы (в отличие от Герцена, который прямо предполагает движение именно к анархистскому идеалу).

Суммируя свою программу, Герцен пишет: "Итак, элементы, вносимые русским крестьянским миром, элементы стародавние, но теперь приходящие к сознанию и встречающиеся с западным стремлением экономического переворота, состоят из трех начал, из:

1) права каждого на землю,

2) общинного владения ею,

3) мирского управления.

На этих началах, и только на них, может развиться будущая Русь". Это - программа для аграрного общества. Переформулируем эти принципы более универсально:

1) право каждой личности на доступ к ресурсам и средствам труда;

2) коллективное владение ими;

3) самоуправление в рамках коллектива и общины, их федеративное объединение снизу вверх.

Добавим и четвертое ключевое положение взглядов Герцена: свобода личности, понимаемая как ненасильственное самовыражение культурного человека.

Реформистская стратегия антиавторитарного (либертарного) социализма роднит идеи Оуэна, Прудона, Герцена и Чернышевского - социалисты стремятся создать элементы будущего общества в настоящем. “Чернышевский неизменно стремится утвердить идею возможности мирного и легального общественного преобразования с помощью развития производственных товариществ”, - пишет В.Ф. Антонов о «мещанском социализме» Чернышевского. Н. Чернышевский в «Письмах без адреса» 1862 года резко критикует перспективу крестьянской революции, видит в ней угрозу «всей нашей цивилизации». Е. Плимак считает, что «здесь мы видим, как Чернышевский перестает быть крестьянским социалистом». А в романе «Что делать?» Чернышевский «выступал уже с позиции революционности пролетарской». Но ничего такого мы здесь не видим. Чернышевский критикует революцию, а не социализм. Соответственно, он остается социалистом, но не является революционером. В «Что делать?» нет никаких указаний на желательность именно пролетарской революции. Собственно, в этом романе нет ясных указаний даже на революционность Чернышевского – это вопрос более поздних толкований. Очевидно его внимание к заводскому «народу», но также и к другим городским слоям. Чернышевский стремится к распространению социализма из города, но нет указаний, что он боится его распространения в деревне.

В отличие от чисто коммунитарного, аполитичного движения народники всегда думали о политических условиях, обеспечивающих социальные преобразования. Без них производственные и территориальные общины, качественно отличающиеся от среды, будут раздавлены системой. В этом - угроза, связанная с реформизмом. Неторопливые темпы движения могут привести к его растворению в среде, поглощению окружающим обществом. Такая угроза, если она начинает преобладать, оправдывает радикализм, форсирование перемен.

Сам Герцен не считает свой социализм венцом человеческой истории: “Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией”. Позиция народничества в этом отношении диалектичнее марксистской, для которой после коммунизма никакого нового социального строя не будет.

Герцен в России – такая же корневая фигура социальной мысли и практики, как Оуэн в Западной Европе. Сочетая достижения европейской мысли и почву русской культуры, Герцен быстро встал вровень с сильнейшими мыслителями своего времени и открыл дорогу многочисленным последователям. Согласимся с Н.М. Пирумовой в том, что «плодотворность поиска Герценом решения социальных проблем аграрной страны доказана полувековым господством народнической идеологии в России и близкими социальными моделями, возникшими в ряде развивающихся стан». Но значение идей Герцена далеко выходит за рамки аграрных стран и вполне созвучны нашему времени. Так что слова «развивающиеся страны» следует трактовать расширительно. Герцен актуален для тех стран, которые действительно развиваются.

Россия, сохранившая общину, оказалась своего рода экологическим резервом Европы, где выжили ростки отношений, необходимых по мнению народников для спасения цивилизации. “Германская община пала, встретившись с двумя социальными идеями, совершенно противоположными общинной жизни: феодализмом и римским правом. Мы же, к счастью, являемся со своей общиной в эпоху, когда противообщинная цивилизация гибнет вследствие полной невозможности отделаться, в силу своих основных начал, от противоречия между правом личным и правом общественным” - пишет Герцен. «Противообщинная цивилизация» тогда не погибла, хотя и пережила тяжелейший кризис. Сегодня, в XXI веке, когда цивилизация вновь стоит перед лицом тяжелейших кризисов, идея возрождения низового производственного и территориального самоуправления опять оказывается актуальной. Община не сумела пережить сталинских «великих потрясений». Но общинная психология, вероятно, оказалась более живучей. Герцен надеется, что «в шатких и неустоявшихся экономических и юридических понятиях, в смутном праве собственности, в отсутствии мещанства (имеется в виду класс мелких и средних собственников) и в необычайной усвояемости чужого мы имеем шаг перед народами, вполне сложившимися и усталыми».