Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Погибшие в дни девяносто второго
«…Французы семидесятых, бонапартисты, республиканцы, вспомните ваших отцов в девяносто втором, девяносто третьем…»
Поль Кассаньяк, «Le Pays»
Вы, погибшие в дни Девяносто второго,
Вы бледнели от ласк и объятий свобод;
Тяжесть ваших сабо разбивала оковы,
Что носил на душе и на теле народ;
Вы – эпохи ветров неуемное племя,
В вашем сердце горит свет возлюбленных звезд,
О Солдаты, вас Смерть, как ядреное семя,
Щедро сеяла в пыль вдоль засохших борозд.
Вашей кровью блестят валуны на вершинах,
Кто погиб при Вальми, при Флерю, в Апеннинах -
Миллионы Христов, сонмы гаснущих глаз,
Вас оставим лежать, в сне с Республикой
слившись,
Мы – привыкшие жить, перед троном
склонившись.
Кассаньяки опять говорят нам о вас.
Перевод Б. Булаева
На музыке
Вокзальная площадь в Шарлевиле
На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь.
Визгливым флейтам в такт колышет киверами
Оркестр; вокруг него вертится ловелас
И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;
Нотариус с брелков своих не сводит глаз.
Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;
Чиновные тузы влачат громоздких жен,
А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,
И отпрыск шествует, в воланы разряжен.
На скамьях бывшие торговцы бакалеей
О дипломатии ведут серьезный спор
И переводят все на золото, жалея,
Что их советам власть не вняла до сих пор.
Задастый буржуа, пузан самодовольный
(С фламандским животом усесться -
не пустяк!),
Посасывает свой чубук: безбандерольный
Из трубки вниз ползет волокнами табак.
Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.
Вдыхая запах роз, любовное питье
В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье
И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.
Как матерой студент, неряшливо одет,
Я за девчонками в тени каштанов томных
Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ
Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.
Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
На шеи белые, на вьющиеся пряди,
И под корсажами угадывает взор
Все, что скрывается в девическом наряде.
Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок…
Перевод Б. Лившица
Венера Анадиомена
Из ванны жестяной, как прах из домовины,
Помадою густой просалена насквозь,
Брюнетки голова приподнялась картинно,
Вся в мелких колтунах редеющих волос.
За холкой жирною воздвигнулись лопатки,
Увалистый крестец, бугристая спина,
Что окорок, бедро; с отвислого гузна,
Как со свечи оплыв, сползают сала складки.
Вдоль впадины хребта алеют лишаи.
И чтобы сей кошмар вложить в слова свои,
Понять и разглядеть – не хватит глазомера;
Прекрасножуткий зад на створки развело;
Меж буквиц врезанных – «Ярчайшая Венера» -
Пылает язвою исходное жерло.
Перевод А. Кроткова
Первый вечер
Она была почти нагою.
Деревья, пробудясь от сна,
Смотрели с миной плутовскою
В проем окна, в проем окна.
Был абрис тела в тусклом свете
Так непорочно-белокож.
Изящной ножки на паркете
Я видел дрожь, я видел дрожь.
И я, от ревности бледнея,
Смотрел, и не смотреть не мог,
Как луч порхал по нежной шее,
Груди – нахальный мотылек!
Я целовал ее лодыжки
И смехом был вознагражден;
В нем страстных молний били вспышки,
И хрусталя струился звон…
Тут, спрятав ноги под сорочку,
«Довольно!» – вскрикнула она,
Но покрывал румянец щечку.
Я понял: дерзость прощена.
Ресницы черные всплеснули,
Мой поцелуй коснулся глаз;
Она откинулась на стуле:
«Вот так-то лучше, но сейчас
Послушай…» – прошептало эхо,
А я молчал, целуя грудь,
И был наградой приступ смеха,
Не возражавший мне ничуть…
Она была почти нагою.
Деревья, пробудясь от сна,
Смотрели с миной плутовскою
В проем окна, в проем окна.
Перевод Ю. Лукача
Ответ Нины
ОН: – Что медлим – грудью в грудь
с тобой мы?
А? Нам пора
Туда, где в луговые поймы
Скользят ветра,
Где синее вино рассвета
Омоет нас;
Там рощу повергает лето
В немой экстаз;
Капель с росистых веток плещет,
Чиста, легка,
И плоть взволнованно трепещет
От ветерка;
В медунку платье скинь с охоткой
И в час любви
Свой черный, с голубой обводкой,
Зрачок яви.
И ты расслабишься, пьянея, -
О, хлынь, поток,
Искрящийся, как шампанея, -
Твой хохоток;
О, смейся, знай, что друг твой станет
Внезапно груб,
Вот так! – Мне разум затуманит
Испитый с губ
Малины вкус и земляники, -
О, успокой,
О, высмей поцелуй мой дикий
И воровской -
Ведь ласки по́росли шиповной
Столь горячи, -
Над яростью моей любовной
Захохочи!..
Семнадцать лет! Благая доля!
Чист окоём,
Любовью дышит зелень поля.
Идем! Вдвоем!
Что медлим – грудью в грудь с тобой мы?
Под разговор
Через урочища и поймы
Мы вступим в бор,
И ты устанешь неизбежно,
Бредя в лесу,
И на руках тебя так нежно
Я понесу…
Пойду так медленно, так чинно,
Душою чист,
Внимая птичье андантино:
«Орешный лист…»
Я брел бы, чуждый резких звуков,
В тени густой.
Тебя уютно убаюкав,
Пьян кровью той,
Что бьется у тебя по жилкам,
Боясь шепнуть
На языке бесстыдно-пылком:
Да-да… Чуть-чуть…
И солнце ниспошлет, пожалуй,
Свои лучи
Златые – для зелено-алой
Лесной парчи.
Под вечер нам добраться надо
До большака,
Что долго тащится, как стадо
Гуртовщика.
Деревья в гроздьях алых пятен,
Стволы – в смолье,
И запах яблок сладко внятен
За много лье.
Придем в село при первых звездах
Мы прямиком,
И будет хлебом пахнуть воздух
И молоком;
И будет слышен запах хлева,
Шаги коров,
Бредущих на ночь для сугрева
Под низкий кров;
И там, внутри, сольется стадо
В массив один,
И будут гордо класть говяда
За блином блин…
Очки, молитвенник старушки
Вблизи лица;
По край напененные кружки
И жбан пивца;
Там курят, ожидая пищи,
Копя слюну,
Надув тяжелые губищи
На ветчину,
И ловят вилками добавку:
Дают – бери!
Огонь бросает блик на лавку
И на лари,
На ребятенка-замарашку,
Что вверх задком,
Сопя, вылизывает чашку
Пред камельком,
И тем же озаряем бликом
Мордатый пес,
Что лижет с деликатным рыком
Дитенка в нос…
А в кресле мрачно и надменно
Сидит карга
И что-то вяжет неизменно
Найдем, скитаясь по хибаркам,
И стол, и кров,
Увидим жизнь при свете ярком
Горящих дров!
А там, когда сгустятся тени,
Соснуть не грех -
Среди бушующей сирени,
Под чей-то смех…
О, ты придешь, я весь на страже!
О, сей момент
Прекрасен, несравнен, и даже…
ОНА: – А документ?
Перевод Е. Витковского
Обомлевшие
Где снег ночной мерцает ало,
Припав к отдушине подвала,
Задки кружком, -
Пять малышей – бедняги! – жадно
Глядят, как пекарь лепит складно
Из теста ком.
Им видно, как рукой искусной
Он в печку хлеб сажает вкусный,
Желтком облив.
Им слышно: тесто поспевает,
И толстый пекарь напевает
Простой мотив.
Они все съежились в молчанье…
Большой отдушины дыханье
Тепло, как грудь!
Когда же для ночной пирушки
Из печки калачи и плюшки
Начнут тянуть
И запоют у переборок
Ряды душистых сдобных корок
Вслед за сверчком, -
Что за волшебное мгновенье,
Душа детишек в восхищенье
Под их тряпьем.
В коленопреклоненной позе
Христосики в ночном морозе
У дырки той,
К решетке рожицы вплотную,
За нею видят жизнь иную,
Полны мечтой.
Так сильно, что трещат штанишки,
С молитвой тянутся глупышки
В открытый рай,
Который светлым счастьем дышит.
А зимний ветер им колышет
Рубашки край.
Перевод М. Усовой
Роман
1Нет рассудительных людей в семнадцать лет!
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз, и мюнхенского пива.
2Вы замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубой тряпицы с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой,
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
3В сороковой роман мечта уносит вас…
Вдруг – в свете фонаря, – прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши.
И, находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас… И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины.
4Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.
В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
Перевод Б. Лившица
Зло
Меж тем как красная харкотина картечи
Со свистом бороздит лазурный небосвод
И, слову короля послушны, по-овечьи
Бросаются полки в огонь, за взводом взвод;
Меж тем как жернова чудовищные бойни
Спешат перемолоть тела людей в навоз
(Природа, можно ли взирать еще спокойней,
Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) -
Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных
Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул,
Осанн торжественных внимая смутный гул,
Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных
Скорбящих матерей, припав к нему в тоске,
Достанет медный грош, завязанный в платке.
Перевод Б. Лившица
Ярость цезарей
Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,
Одетый в черное, сигарный дым струя,
В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,
Порой из тусклых глаз бьют молний острия.
О, император сыт, – все двадцать лет разгула
Свободе, как свече, твердил: «Да будет тьма!» -
И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло -
Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.
Он взят под стражу. – Что бормочет он угрюмо,
Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?
Узнать не суждено. Взор властелина пуст.
Очкастого, поди, он вспоминает кума…
Он смотрит в синеву сигарного дымка,
Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.
Перевод Е. Витковского
Зимние мечтания
Наш розовый вагон обит небесным шелком -
Войди и позови;
Нам будет хорошо: совьем уютно, с толком
Мы гнездышко любви.
Ты заслонишь глаза ручонкою проворной -
Тебе глядеть невмочь
Туда, где за окном волчиной стаей черной
Гримасничает ночь.
Потом ты ощутишь: слегка горит щека;
То легкий поцелуй, как лапки паучка,
Бегущего по нежной шее;
И, голову склоня, ты мне велишь: «Найди!»,
И будем не спеша – дорога впереди -
Ловить бродячего злодея…
Перевод А. Кроткова
Уснувший в ложбине
В прогале меж дерев серебряно блистая,
Река поет и бьет о берег травяной;
На солнечном огне горит гора крутая,
В ложбине у реки клубится жар дневной.
Спит молодой солдат, упав затылком в травы,
На ложе земляном – его удобней нет;
Рот приоткрыт слегка, и волосы курчавы,
По бледному лицу стекает теплый свет.
Он спит. Он крепко спит. И видит сны земные -
С улыбкой слабою, как малыши больные;
Согреться бы ему – земля так холодна;
Не слышит он во сне лесного аромата;
К недышащей груди ладонь его прижата -
Там с правой стороны два кровяных пятна.
Перевод А. Кроткова
В зеленом кабаре
Шатаясь восемь дней, я изорвал ботинки
О камни и, придя в Шарлеруа, засел
В «Зеленом кабаре», спросив себе тартинки
С горячей ветчиной и с маслом. Я глядел,
Какие скучные кругом расселись люди,
И, ноги протянув далеко за столом
Зеленым, ждал – как вдруг утешен был во всем,
Когда, уставив ввысь громаднейшие груди,
Служанка-девушка (ну! не ее смутит
Развязный поцелуй) мне принесла на блюде,
Смеясь, тартинок строй, дразнящих аппетит,
Тартинок с ветчиной и с луком ароматным,
И кружку пенную, где в янтаре блестит
Светило осени своим лучом закатным.
Перевод В. Брюсова
Испорченная
Трактира темный зал, и запахи его -
Плоды и виноград – мне будоражат чресла.
В тарелку положив – не знаю я, чего;
Блаженствовал теперь в огромном чреве кресла.
Я слышу бой часов и с наслажденьем ем;
Но распахнулась дверь – аж затрещали доски,
Служаночка вошла – не знаю я, зачем:
Косынка набекрень, испорчена прическа.
Мизинцем проведя по розовой щеке,
Подумала она, должно быть, о грешке;
Припухшая губа пылала что есть силы.
Дотронулась мельком до моего плеча,
И, верно поцелуй возжаждала, шепча:
«Смотри-ка, холодок на щечку я словила…»
Перевод Б. Булаева
Блестящая победа под Саарбрюккеном,
одержанная под возгласы «Да здравствует император!» – бельгийская роскошно раскрашенная гравюра, продается в Шарлеруа, цена 35 сантимов
Голубовато-желт владыка в бранной славе,
Лошадку оседлал и вот – сидит на ней;
Мир видеть розовым он нынче в полном праве.
Он кротче папочки, Юпитера грозней.
Служивые стоят и отдыхают сзади,
При барабанчиках и пушечках найдя
Покоя миг. Питу, в мундире, при параде,
От счастья обалдел и смотрит на вождя.
Правее – Дюманэ, зажав приклад винтовки,
Пострижен бобриком, при всей экипировке,
Орет: «Да здравствует!» – вот это удальство!..
Блистая, кивер взмыл светилом черным… Рядом
Лубочный Ле-Соруб стоит к воякам задом
И любопытствует: «Случайно, не того?..»
Перевод Е. Витковского
Буфет
Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.
Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков;
Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов, -
Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!
Перевод Е. Витковского
Моя богемная жизнь
(Фантазия)
Запрятав кулаки по продранным карманам,
В роскошнейшем пальто – с него весь ворс облез -
Я с Музою бродил под куполом небес,
И мыслями летел к любимым и желанным!
Как Мальчик-с-пальчик – я, волнуясь и спеша,
Бросал зерно стихов – проростки вящей славы;
И, подтянув штаны – потерты и дырявы -
Я отдыхал в горсти Небесного Ковша.
Я слышал шорох звезд в густой пыли обочин;
Был каплями росы мне прямо в лоб вколочен
Густой могучий хмель сентябрьского вина;
Взирая на свои разбитые ботинки,
На лире я бряцал – тянул чулков резинки,
И рифменным огнем душа была пьяна!
Перевод А. Кроткова
Вороны
Господь, когда равнина стыла,
Когда в сожженных хуторах
Мечи устали сеять страх,
На мертвую натуру с тыла
Спошли любезное свое
Блистательное воронье.
Лететь навстречу катастрофам -
Вот ваш от бури оберег!
Летите вдоль иссохших рек
И вдоль путей к седым голгофам,
Вдоль рвов и ям, где плещет кровь;
Рассыпьтесь и сберитесь вновь!
Кружитесь, тысячные стаи,
Слетясь зимой со всех концов,
Над тьмой французских мертвецов,
Живых к раздумью призывая!
О, вестник – совести тиран,
О, похоронный черный вран!
С небес сошедшие святые,
Рассевшись в сумраке гаёв,
Оставьте майских соловьев
Для тех, кого леса густые
Сковали путами травы -
Для тех, кто навсегда мертвы.
Перевод Б. Булаева
Восседающие в креслах
В провалах зелени сидят тупые зенки.
Недвижимая длань пришпилена к бедру.
Проказой-плесенью, как на замшелой стенке,
Испятнана башка – на ней бугор к бугру.
Уродливый костяк изломан, как в падучей.
А кресла – прутяной изогнутый обвод -
С утра до вечера баюкают скрипуче
Ублюдочную плоть, невыношенный плод.
Седалища чудил просижены до блеска -
Сверкают так, что хоть обойщика зови.
И поседелых жаб потряхивает резко
Злой озноб снеговой в негреющей крови.
Так безмятежен дух коричневой истомы,
Так немощь их телес заносчиво глуха -
Как будто, затаясь в набивке из соломы,
Им летний зной согрел вместилище греха.
А пальцам скрюченным и ныне почему бы
Побудку не сыграть, со страстью закрутив?
Нет, намертво свело – в колени вбиты зубы,
И брякает в ушах кладбищенский мотив.
Попытка чуть привстать для них подобна смерти.
Как злобные коты на схватке удалой,
Трясут лопатками и фыркают, что черти.
Но гаснет пыл бойцов – штаны ползут долой.
Заслышат чужака – трепещут ног кривули,
Наставят лысины бодливые быки.
И пуговицы их, летя, разят как пули,
И сверлят вас насквозь их дикие зрачки.
Глаза побитых псов отравою плюются;
Вас волокут на дно, победно вереща;
Незримые клешни мечтают дотянуться
До теплой слабины гортанного хряща.
Укрывши кулаки под бахромою сальной
Обтрепанных манжет, совеют упыри.
Им будоража нюх, как аромат миндальный,
Желанье мщения вздувает пузыри.
Когда суровый сон им веки плотно смежит -
Подсунув плети рук под любострастный зад,
Соитьем с креслами седая грезит нежить,
Приумноженьем тех, на чем они сидят.
Краями бороды зудящий член тревожа,
Cтрекозам вслед заслав плевки густых чернил,
Пыльцою запятых усеянные, рожи
Насилуют того, кто их обременил.
Перевод А. Кроткова
Голова фавна
В листве, в шкатулке зелени живой,
В листве, в цветущем золоте, в котором
Спит поцелуй, – внезапно облик свой
Являя над разорванным узором
Орнамента, глазастый фавн встает,
Цветок пурпурный откусив со стебля,
Вином окрасив белозубый рот,
Хохочет, тишину ветвей колебля:
Мгновение – и дерзок, и упрям,
Он белкой мчится прочь напропалую,
И трудно, как на ветках снегирям,
Опять уснуть лесному поцелую.
Перевод Е. Витковского
Таможенники
Честящие: «К чертям!», цедящие: «Плевать!»,
Вояки, матросня – отбросы и крупицы
Империи – ничто пред Воинством Границы,
Готовым и лазурь вспороть и обыскать.
С ножом и трубкою, с достоинством тупицы
И псом на поводке – едва начнет опять
Лес мглой, как бык слюной, на травы истекать -
На пиршество свое таможенник стремится!
Для нимф и для людей – един его закон.
Фра Дьяволо схватив и Фауста в потемках,
«Стой, – рявкнет, – старичье! Ну, что у вас в котомках?»
И, глазом не моргнув, любой красотке он
Досмотр устроит: все ли прелести в порядке?
И под его рукой душа уходит в пятки!
Перевод М. Яснова
Вечерняя молитва
Прекрасный херувим с руками брадобрея,
Я коротаю день за кружкою резной;
От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
Стал сходен с парусом над водной пеленой.
Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.
Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв…
Спокойный, как творец и кедра и иссопов,
Пускаю ввысь струю, искусно окропив
Янтарной жидкостью семью гелиотропов.
Перевод Б. Лившица
Военная песня парижан
Весна являет нам пример
Того, как из зеленой чащи,
Жужжа, летят Пикар и Тьер,
Столь ослепительно блестящи!
О Май, сулящий забытье!
Ах, голые зады так ярки!
Они в Медон, в Аньер, в Банье
Несут весенние подарки!
Под мощный пушечный мотив
Гостям маршировать в привычку;
В озера крови напустив,
Они стремят лихую гичку!
О, мы ликуем – и не зря!
Лишь не выглядывай из лазов:
Встает особая заря,
Швыряясь кучами топазов!
Тьер и Пикар!.. О, чье перо
Их воспоет в достойном раже!
Пылает нефть: умри, Коро,
Превзойдены твои пейзажи!
Могучий друг – Великий Трюк!
И Фавр, устроившись меж лилий,
Сопеньем тешит всех вокруг,
Слезой рыдает крокодильей.
Но знайте: ярость велика
Объятой пламенем столицы!
Пора солидного пинка
Вам дать пониже поясницы.
А варвары из деревень
Желают вам благополучья:
Багровый шорох в скорый день
Начнет ломать над вами сучья.
Перевод Е. Витковского
Мои красоточки
Зеленоватый, как в июне
Капустный срез,
Сочится щелок, словно слюни,
На вас с небес,
Дождевики пятнает ваши,
Как жир колбас;
Уродки, вздерните гамаши -
И живо в пляс!
С голубкой снюхались мы сладко,
Соитьем губ!
С уродкой ели яйца всмятку
И суп из круп!
Белянка вызнала поэта
Во мне – тоска!
А ну, пригнись – тебе за это
Я дам пинка;
Помадой, черная сучара,
Смердишь – сблюю!
Ты продырявила гитару
Насквозь мою.
Я рыжую слюнявил свинку,
Как блудодей,
Заразой капая в ложбинку
Промеж грудей!
Я ненавижу вас, дурнушки,
До спазма вен!
Попрячьте титьки-погремушки
В корсажный плен!
И чувства, словно в ссоре плошки,
Крошите вдрызг;
А ну-ка – на пуанты, кошки,
И – громче визг!
Все наши вязки, наши случки
Забыть бы рад!
Прямее спины! Выше, сучки,
Клейменый зад!
И я для вас, мои милашки,
Слагал стишки?
Переломать бы вам костяшки,
Вспороть кишки!
В углах вяжите, паучихи,
Узлы тенёт!
И сам Господь в беззвездном чихе
Вам подмигнёт!
Луна раскрасит рожи ваши,
Как пиалы;
Уродки, вздерните гамаши -
Вы так милы!
Перевод А. Кроткова
Приседания
Полдневный час; в кишках почувствовав укол,
Таращится монах в келейное оконце;
Сияя, как песком начищенный котел,
Ему потухший взгляд дурманит злое солнце;
И головная боль, и так живот тяжел…
Ему не по себе – не греет одеяло;
Сползает с койки прочь, в коленях дрожь сильна;
Пожадничал старик за трапезой немало -
Да мал ночной горшок для грузного гузна;
Рубаху бы задрать повыше не мешало!
Дрожа, едва присел; ступнями в камень врос,
И пальцы на ногах заледенели резко;
На стеклах – желтизна, их выцветил мороз;
Он фыркает, кривясь от солнечного блеска -
Пасхального яйца алей бугристый нос.
Он вытянул к огню дрожащую десницу;
Отвисшая губа; тепло зудит в паху;
Штаны раскалены; назойливая птица
Тревожит изнутри больную требуху;
Он хочет закурить, да трубка не дымится.
Вокруг царит развал: убогий старый хлам,
Лохмотьями кичась, храпит на грязном брюхе;
Скрипучие скамьи по мусорным углам
Укрылись, как в траве огромные лягухи;
Буфет, оголодав, рвет пасть напополам.
И тошнотворный смрад, как тинное болото,
Всю келью затопил, и в черепе – труха;
Щетиной заросла щека, мокра от пота;
И ходит ходуном скамья – не без греха,
И бьет по кадыку тяжелая икота.
А вечером, когда накроет сад луна -
На розовом снегу рисуясь тенью серой,
Присядет задница, огнем окаймлена,
И любопытный нос, притянутый Венерой,
Уткнется в синь небес, не ведающих дна.
Перевод А. Кроткова
АРТЮР РЕМБО
Общая характеристика творчества
Артюр Рембо (Arhtur Rimbaud, 1854—1891) — гениальный поэт, символист, человек совершенно необычной и по-своему трагической судьбы. Из 37 лет, подаренных ему судьбой (срок в чем-то роковой для поэтов, если вспомнить о Р. Бёрнсе, Дж. Г. Байроне, А. С. Пушкине, В. В. Маяковском), он творил всего несколько юношеских лет. Не случайно В. Гюго назвал его «ребенок Шекспир». Небольшое по объему поэтическое наследие Рембо, столь неожиданное, яркое, оказало мощное воздействие на развитие французской поэзии XX в. Его жизнь, исполненная резких перепадов, приключений, предстает в ряде моментов белыми пятнами, а потому обросла легендами и мифами.
Артюр Рембо родился в городке Шарлевиль, в семье офицера, капитана, красавца, человека, склонного к экстравагантным поступкам, от которого он унаследовал нервическую неустойчивость характера и страсть к путешествиям. Мать, происходившая из семьи крупных землевладельцев, отличалась надменностью, что пробуждало в Рембо дух мятежа. Уже в школе Рембо стал писать стихи, не по годам зрелые, в том числе на латинском языке, проявлял выдающиеся способности, обнаруживал ошеломлявшую всех память. Ранние стихи он создавал под влиянием романтизма, в духе своего кумира Гюго. В 1870 г. 16-летний Рембо совершил свой первый «побег» в Париж, где стал свидетелем Парижской коммуны, переживавшей уже агонию. Героика революционной борьбы не оставила равнодушным романтически настроенного юношу (стихотворения «Военный гимн Парижа», «Руки Жанн-Мари» и др.). Рембо никогда не был политически ангажированным поэтом, но зрелище оправившихся от шока столь ненавистных ему буржуа, мещан вызывало у него отвращение («Парижская оргия, или Париж заселяется вновь»), равно как и ханжество «добропорядочного» общества («Бедняки в храме»). Он эпатировал буржуа в стихах, нарочито натуралистических («Искательница вшей»).
После 1871 г., когда поэт достиг 17-летнего возраста, в его творчестве начался новый этап. Его прежние стихи, сильные, яркие, но все же традиционные по форме, сменились абсолютно новыми, неожиданными. Он сформулировал в письме к Полю Валери (1871) совершенно оригинальную теорию «ясновидения»:
«Первое, с чем должен ознакомиться человек, желающий стать поэтом, это с самим собой. Он исследует свой внутренний мир, внимательно изучая его во всех деталях. Овладев этим знанием, он должен всячески расширять его пределы... Я говорю, что надо быть ясновидцем, стать ясновидцем. Поэт становится ясновидцем в результате долгого и обдуманного расстройства всех своих чувств. Он старается испытать на себе все яды и составляет себе из них квинтэссенцию. Это непередаваемая мука, перенести которую можно лишь при высочайшем напряжении всей веры и с нечеловеческим усилием, мука, делающая его страдальцем из страдальцев, преступником из преступников, отверженцем из отверженцев, но вместе с тем мудрецом из мудрецов».
Теория «ясновидения» получила дальнейшее развитие в книге очерков и размышлений Рембо «Озарение» (1872—1873). Это один из главнейших документов французского символизма.
Рембо полагал себя художником, приверженным к той политической методологии, которая одушевляет стихи А. Ламартина, В. Гюго и Ш. Бодлера. Но при этом он делал новый шаг. Он полагал, что поэт достигает ясновидения бессонницей, прибегая, если надо, к алкоголю и наркотикам. Он стремился выразить невыразимое, проникнуть в то, что называл «алхимией слова».
Реализацией теории «ясновидения» стали два знаменитых произведения Рембо: «Пьяный корабль» и «Гласные».
Его творческий взлет длился очень недолго, примерно два года. Он успел написать изумительный цикл «Последние стихотворения» («Добрые мысли утром», «Вечность», «Апрель тому причина» и др.), а также небольшой написанный прозой фрагмент, названный «Пора в аду». Это воспоминания и размышления о детстве, поэзии, жизни.
Затем наступил тяжелый кризис. Судьбе Рембо нет аналогов в мировой поэзии. Не достигнув 20-летия, гениальный поэт перестал творить. Трагическую роль в его судьбе сыграла встреча с Верденом, их тяжелые отношения. В дальнейшем Рембо менял профессии: то на короткое время возвращался в Шарлевиль, то объявлялся на Кипре, в Северной Африке, работал в коммерческих фирмах, торговал оружием.
Биографы с трудом и не до конца могут проследить жизнь Рембо. В то время как во Франции его известность росла, он почти не помнил, что когда-то писал стихи. Весной 1891 г. он тяжело заболел, вернулся на родину, где за ним ухаживала сестра Исабель, единственный близкий ему человек. Рембо ампутировали ногу. В ноябре 1891 г. поэт умер в Марселе. В некрологе сообщалось о кончине «негоцианта Рембо».
Стихотворения А. Рембо: материалы для анализа
1. Стихотворение «Пьяный корабль» (перевод П. Г. Антокольского) по праву считается не только шедевром Рембо, но и жемчужиной мировой поэзии.
Оно было написано Рембо в Шарлевиле. Никому не известный юный поэт понимал, что написал нечто совершенно необычное: «Да, я ведь, я-то отлично знаю, что ничего подобного не было написано», — сообщал он одному из друзей. Поэт еще ни разу не видел моря и полагался лишь на силу своей фантазии, питавшейся отчасти и литературными образами. Это самое крупное поэтическое произведение поэта.
В современном литературоведении к поэме относят небольшое или среднее по объему эпическое стихотворное произведение, представленное несколькими разновидностями. (Примерами лирической бессюжетной поэмы могут служить: «Тишина», «Рыцарь на час» Н. А. Некрасова, «Песня большой дороги», «Песня о топоре» У. Уитмена, «Ворон» Э. По). Можно ли считать поэмой «Пьяный корабль» Рембо?
2. Какого художественного эффекта достигает Рембо, ведя рассказ от 1-го лица? Насколько осязаем «эффект присутствия» в поэме? Как переданы состояние и ощущения лирического героя: «Я остался один без матроской ватаги»; «Я дышал кислотою и сладостью сидра»; «Я запомнил свеченье течений глубинных» и т. д. Приведите аналогичные примеры.
Как явь, реальные картины перерастают в фантазии, видения лирического героя? Выделите в тексте образцы изобразительных средств Рембо: олицетворения, метафоры, сравнения, символы. Можно ли говорить о внутреннем сюжете произведения?
3 Объясните смысл вкрапленных в текст понятий: Левиафан, Ганза, Мальстрем. В связи с последним (так называется теплое течение у берегов Норвегии) вспомните об известной новелле Э. По «Низвержение в Мальстрем» (1841), герой которой — моряк, спрятанный в закупоренную бочку, — спасся во время морской бури. Какое сходство между двумя произведениями вы можете назвать?
4. Проанализируйте наличие в поэме двух уровней: один — непосредственный, живописный, изобретение корабля без руля и ветрил среди бушующего моря; второй — аллегорический, символический. Как понимать эту аллегорию, это красочное иносказание? Можно ли предположить, что это пророческое предвидение горестной судьбы самого Рембо — его одиночества, прозрений, скитаний по всему миру, которые завершаются мольбой об обретении покоя, тихой гавани?
В то же время пьяный корабль — это метафора, символ, исполненный более широкого значения. Вспомним в связи с этим, что образ корабля широко использовался в мировой поэзии. Так, древнегреческий лирик Феогнид (VI в. до н. э.) рисовал корабль, застигнутый бурей в открытом море; корабль — это метафора государства, раздираемого политической междоусобицей. В одной из од Горация государство, в котором идет борьба за власть, уподоблено кораблю, застигнутому штормом. В стихотворении Г. Лонгфелло «Постройка корабля», связанного с судьбой Америки, судно на верфях — метафора молодого государства, набирающего силы, прежде чем выйти в долгое историческое плавание. Образ корабля, капитан которого гибнет, — метафора Америки, потерявшей президента Линкольна, убитого в тот момент, когда победоносно закончилась война между Севером и Югом.
6. Шедевр Рембо многократно переводился на русский язык поколениями российских поэтов. Попробуйте сравнить переводы В. В. Набокова, Б. К. Лившица, Л. Н. Мартынова 1.
7. Сонет «Гласные» (перевод В. Б. Микушевича) — одно из знаменитейших и одновременно загадочных стихотворений Рембо. Как этот сонет построен? Определите структуру рифмовки.
9. Проследите ту цепь ассоциаций, которую вызывают цвета букв у поэта. Какие ассоциации между буквами и цветами рождаются у вас? Бывают ли совпадения между вашим видением и видением Рембо?
10. Некоторые исследователи считают, что сонет Рембо мог быть спровоцирован стихотворением Ш. Бодлера «Соответствия», в основе которого лежит мысль о взаимосвязанности всех явлений жизни. Докажите или опровергните это утверждение с опорой на тексты.
11. Сравните новейший перевод В. Микушевича с прежним, сделанным А. Кублицкой-Пиотух 2 .
Примечания
1 См.: Верлен П., Рембо А., Малларме С. Указ. соч. — С. 313 — 374
2. См.: Верлен П., Рембо А., Малларме С. Указ. соч. — С. 688
(«ЭТИ СПЕКТРЫ БАРРОКО...»)
Французский моралист XVIII века Луи Вовенарг в своей книге «Максимы и афоризмы» написал коротко и ясно: «Старики никчемны». Известно, что бродячие туземные племена в голодные годы или перед долгой утомительной охотой оставляли стариков, где придется – в ущельях, пещерах, пустынях, - медленно и верно умирать от голода и холода. Еще неизвестно, что лучше – голодная смерть в пустыне или загнивание в «доме престарелых», в страшных больницах, в квартирах не менее страшных родственников. Понятно, речь идет о бедных стариках, которых большинство и которым судьба дает в спутники болезни и скверный характер. У богатых дурные привычки – признаки вздорной оригинальности, не более того.
Среди общегуманных высказываний о старости, звучащих несколько сомнительно или просто лицемерно, лучше всех вопрос закрывает откровенная фраза: «Тот, кого любят боги, умирает молодым». Это, по крайней мере, честно.
Бодлер создал стихотворение «Семь стариков» в манере безобразия или, говоря по-ученому, в эстетике турпизма: старость расцветает «цветами зла» на фоне чуть менее безобразного города. Серое и желтое выделяется в тумане серого и желтого.
«В городе-муравейнике, городе полном кошмаров, где ревенант ясным днем цепляется к прохожему, тайны бурлят повсюду в тесных каналах гигантского колосса»
«Однажды утром на особенно печальной улице туман удлиннял вверх крыши домов, образуя две набережных неведомой реки, словно в театральной декорации».
«Грязный и желтый туман заполнял все пространство. Я шел, героически напрягая нервы, и рассуждал с моей усталой душой. Предместье сотрясалось от тяжелых повозок».
Чувствуется безнадежный и невыносимо-угрюмый, напоминающий типично бодлеровский сплин, пейзаж огромного города, где призраки ничем не отличаются от живых; пейзаж, где ядовитая скука порождает нищих, воров, мошенников, убийц и заставляет заниматься своим ремеслом с охотой или без, дабы не сгинуть в грязно-желтом тумане.
«Вдруг возник старик. Его желтые лохмотья напоминали цвет дождливого неба. Его вид вытягивал милостыню, несмотря на злобу, которой светились его глаза».
«Глаза. Зрачки словно утопали в желчи. От его взгляда шли мурашки по коже. Его борода в волосах жестких, как лезвия, выдавалась вперед, словно борода Иуды».
«Его нельзя было назвать сутулым или согбенным, а скорее переломанным пополам. Его позвоночник составлял с правой ногой такой великолепный прямой угол, что его палка завершая фигуру, придавала общему очертанию болезненно- уродливую хромоту…»
«…искалеченного четвероногого или еврея о трех лапах, который, путаясь в грязи и снегу, топтал мертвецов своими башмаками, ненавидя вселенную более чем безразличную».
«Точно похожий следовал за ним: борода, глаза, спина, палка… ничем
не отличались. Из того же ада пришел сей столетний близнец. И эти спектры барокко
передвигались своим жутким шагом к неизвестной цели».
И тут произошла странная история, объясняемая, возможно, фантасмагорией тумана:
«Какого безумного заговора стал я мишенью, жертвой какого дурного случая?
Я тщательно пересчитал семь раз одного зловещего старика, который умножался!»
«Тот, кто не задрожит от родственного ужаса, и кто не посмеется над моей тревогой
подумает вероятно, что, несмотря на все свои немощи, эти безобразные монстры олицетворяют вечность!»
Это уже не тревога. Может быть, объединенные силы тумана, нервической
тревоги поэта и еще чего-то неизвестного сотворили группу монстров, от которых нечего ждать пощады?
«Я бы умер, если б увидел восьмого – какого-нибудь безжалостного
Созия, иронического и фатального, какого-нибудь отвратительного Феникса – собственного сына и отца...
Но я оставил за спиной инфернальный кортеж».
«Потрясенный, словно пьяница, который увидел двойника,
я вбежал домой и отчаянно хлопнул дверью. Раэбитый, с головной болью, с лихорадочной душой, истерзанный тайной и абсурдом».
«Напрасно разум нашептывал свои логичные аргументы, ураган играючи раскидывал и топил его схемы и построения, и моя душа, старая габара, лишенная мачт, плясала, плясала на волнах моря чудовищного и безграничного».
Стихотворение крайне радикально. Можно перефразировать Поля Валери (жизнь - только изъян в кристалле небытия) в духе Бодлера: «Красота только волна в море безобразия». Причем, если красота встречается редко, крайне редко, то безобразие – уродливые грибы и растения, уродливые здания, покрытые бесформенными, кричащими пятнами, люди в гнойных опухолях и въедливых наростах – явление довольно частое. Разумеется, Бодлер мог изобразить семь реальных отвратительных стариков, но он ограничился только одним, погрузив его в туманную фантасмагорию. Подобного старика – всем старикам старика – трудно встретить в жизни. Это необычайная история о двойниках обязана своим рождением только автору «Цветов зла», уникальный романтический гротеск возможен только в строках поэзии. Давать ему характеристику бесполезно. В романах существуют колоритные образы стариков, однако никто не сравнится с «переломанным под прямым углом» монстром Бодлера. Все эти Гарпагоны, Гобсеки, Ф.П.Карамазовы, несмотря на их физическое и моральное уродство, часто попадаются в жизни: в их повадках, привычках, наклонностях много «человеческого, слишком человеческого»; скупость, обусловленная сладострастием; похоть, порожденная жадностью; упоительное торжество над бедным, но благородным должником и т.д. Всем известны привычки стариков для «пользы дела» выгодно использовать недостатки, дарованные возрастом: если человек глуховат, он постоянно прикладывает ладонь к уху, делая вид, что не слышит ничего. То же самое со зрением. Всем известно обращение стариков с наследниками или с людьми зависимыми. Вздорные привычки, требования почета и уважения при богатстве; угодничество, лицемерие, льстивость, низкопоклонство при бедности. Если некто молод и хорош собой, а он стар и неказист, это часто приводит к жгучей ненависти.
Но Бодлер не интересовался психологией своих «стариков» и общими проблемами старости. Как и во многих других стихотворениях, он набросал зловещий пейзаж, где человек и люди играют серьезную, если не главную роль. Правда, главного героя трудно назвать человеком, для поэта он – «монстр». Известно увлечение Бодлера артистами барокко – Калло, Гроссом, Лилахом и другими великими рисовальщиками. Отсюда яркая оригинальность и карикатурность образа. Это не человек и не монстр, это антропоморфное биотворение из тумана долин Цирцеи или Прозерпины, эфемерное и вечное одновременно.
В стихотворении «Сидящие» Артюра Рембо название отражает физическую черту группы стариков. Вообще говоря, они способны оторваться от своих седалищ, но для них это катастрофа, «подобная кораблекрушению».Человеко-стулья в прямом и переносном смысле: «В приступе эпилептической любви они вжали свой человеческий костяк в черные деревянные скелеты; икры и ступни страстно переплели рахитичные ножки стульев. И такую позитуру они сохраняют с утра до вечера.» Комментаторы полагают, что Рембо увидел своих стариков в библиотеке родного города Шарлевиля. Во-первых, не в стиле Рембо использовать «картинки с натуры»; во-вторых, при внимательном чтении понятно, что столь отвратительных креатур не так-то просто встретить в реальности:
«Черные от волчанки. Рябые. Глаза обведены зелеными кругами. Пальцы вцепились в бедра. Черепа в уродливых пятнах, словно старые стены, расцвеченные лепрой».
«Эти старики постоянно пытаются устроиться на своих сидениях, приятно чувствуя, как от яркого солнца их кожа обретает шероховатость коленкора. Или, уставив глаза на окна, где тает снег, словно загипнотизированные, они дрожат тягостной дрожью жаб».
Они преданы своим стульям, привязаны, как к самым дорогим в жизни вещам и не расстанутся с ними ни за что и никогда. Естественно, это роман вечный, «пока смерть не разлучит их». Правда, подобное утверждение легкомысленно: они могут оговорить в завещании, чтобы их похоронили на стульях. И сидения добры к ним: коричневая солома уступает углам их ягодиц. Душа старых солнц еще согревает бывшие колосья, где ферментируют зерна: «И Сидящие, прикасаясь коленями к зубам, зеленые пианисты, десятью пальцами барабанят под сидениями. Слушая печальные баркароллы, они трясут головами в ритмах любви».
Любовь стариков к скамейкам, креслам, шезлонгам общеизвестна и понятна: после простой или особенно спешной ходьбы подобный отдых доставляет, вероятно, необходимое и ни с чем не сравнимое удовольствие. Удовольствие, да. Но здесь речь идет о самозабвении, о преданной любви, более того, о сладострастии, сугубо необходимом для жизни. Легче оторвать двух любовников друг от друга, нежели стариков от стульев:
«Не вздумайте заставить их подняться. Это кораблекрушение…Они вскакивают, ворча, как разъяренные коты; их одежда раскрывается, плечи вылезают; их панталоны вздуваются на задах».
«Кораблекрушение» - любопытная метафора, отражающая панику, суету, внезапную суматоху людей, привыкших к многодневному рутинному сидению в каюте. Метафора в данном случае далекая от ситуации, но точная при характеристики взрывного состояния потревоженных стариков.
«И вы слушаете, как плешивые головы бьются о мрачные стены, как назойливо стучат кривые ножки стульев, и пуговицы сюртуков, словно зрачки хищников, ловят ваши глаза до конца коридора».
«У них есть невидимая убивающая рука. Когда они наконец усаживаются, их взгляды фильтруют черный яд, который чувствуется в страдающих глазах избитой собаки. И вы потеете, словно проваливаясь в жестокую воронку».
Согнутый пополам старик Бодлера и его инфернальная свита двойников, пожалуй, менее опасны, чем «сидящие». Но мы не видели персонажей Бодлера в действии. Старики Рембо внешне спокойны, хотя, когда их потревожат, они способны на скрытую, судорожную, жестокую активность змеи.
«Рассевшись на любимых стульях, спрятав кулаки в грязных манжетах, они думают о тех, кто заставил их подняться. С утра до вечера гроздь миндалин под неопрятным худым подбородком трясется от негодования».
Конечно, поэты – не психологи, познание ближних – не их дело. По блестящим стихотворениям Бодлера и Рембо нельзя судить об отношении к престарелым людям во второй половине девятнадцатого века. Но что таковое отношение резко изменилось сравнительно с былыми временами – это факт. Старики перестали быть учителями и наставниками в житейской мудрости – достаточно вспомнить «Отцов и детей» Тургенева или «Братьев Карамазовых» Достоевского. Рембо писал в «Письме провидца»: «Поэт должен определить меру неизвестного, присущую его эпохе.»Старики уже не входили в это «неизвестное». Их рассказы о прошлом мало кого привлекали, подобно сказкам и легендам. «Современность», «настоящее» расценивалось не просто как период времени, который приходит и уходит, но как вечная темпоральная постоянная, а старики менее всех в ней ориентировались. Обычные старческие недостатки – лень, праздность, нелепые причуды, мелкие хитрости – стали считаться пороками «зажившихся идиотов», которым «место в гробу».
Хотя весьма трудно назвать финал «Сидящих» старческой причудой. Этот финал поражает своей необычностью: «Когда угрюмый сон смежает им веки, они, опустив голову на руки, грезят о плодоносных стульях: от их реальных интрижек родились бы маленькие сиденья, окружающие гордые бюро.» Последняя строфа полна странного фантазма: «Чернильные цветы выплевывают пыльцу в виде запятых: она убаюкивает сидящих, словно полет стрекоз укачивает гладиолусы. Жесткие прутья дразнят их вялые пенисы».
Творчество Артюра Рембо (1854, Шарлевиль - 1891, Марсель)
Артюр Рембо - гениальный поэт-подросток, «язычник» и «варвар», не скованный традициями культуры и морали, владеющий тайнами мировой культуры даже на подсознательном уровне. Все свои стихи и прозу он создал в возрасте между пятнадцатью и девятнадцатью годами, с 1869 по 1873 годы. В 17 лет он пишет свои самые знаменитые стихотворения «Пьяный корабль» и «Гласные», а уже в 19 лет оставляет поэзию и обращается к жизни, странствует по миру, живет в Эфиопии (Абиссинии), в результате - 18 лет молчания. Несмотря на столь короткий период творчества Рембо, его поэзия развивается столь стремительно, что за 3-4 года он успевает пройти путь от ученика до ультрановатора и оказать влияние на всю последующую французскую и мировую поэзию. Формы поэтического искусства настолько изменились, что толкование лирической поэзии стало таким же трудным, как изложение словами музыки. Луи Арагон писал, что развитие французской поэзии ХХ века «прошло под определяющим влиянием Артюра Рембо».
Условно исследователи выделяют в творчестве Рембо три периода:
Конец 1869 - весна 1871: возраст от 15 до 16,5 лет. Три побега из дому, Парижская Коммуна.
Лето 1871 - весна 1873: возраст от 16,5 до 18,5 лет. Условно период «символизма»; время создания «теории ясновидения». Тексты: «Пьяный корабль», «Гласные», сборник «Озарения».
Весна - осень 1873: возраст 19 лет. Время преодоления «теории ясновидения». Сборник «Одно лето в аду».
Рембо разрушает традиционные стихотворные формы и правила. Все в его поэзии становится другим: звук, язык, связь слов, метр, ритм, метафоры и символы приобретают новое звучание. Рембо попытался создать «универсальный язык», который синтезировал бы все чувства и был бы понятен всем. Один из приемов разрушения старого стиля - введение в текст стилистически чуждого, иногда просто непонятного слова, напр., научного термина, вульгаризма. Причинно-следственная связь между словами в текстах Рембо часто нарушается и на первый план выступает особенность звучания поэтического слова. Вместо смысловой логической связи в стихотворениях Рембо присутствует связь ассоциативная, т.е. метафорическая логика (причем ход мыслей поэта зачастую неуловим). В результате подобной организации стихотворение уподобляется музыкальному произведению и изначально предполагает множество интерпретаций. Благодаря музыкальной инструментовке, сила воздействия поэзии усилилась, но вместе с тем значительно затруднилось ее понимание.
Детство Рембо прошло в провинциальном городке Шарлевиле, в Арденнах, недалеко от границы с Бельгией. Рембо родился в мелкобуржуазной семье, где все было подчинено престижу и выгоде. У его матери был деспотичный характер. В детстве Рембо был замкнутым и раздражительным. За любую провинность мать сурово наказывала его домашним арестом с сиденьем на хлебе и воде. Рембо делал поразительные успехи в колледже: он был первым учеником по всем предметам, в том числе в классических языках и латинском стихосложении, за что получал многочисленные награды Рембо начинает сочинять примерно в 7-8 лет и первые стихи пишет на латинском языке. Это были импровизации, написанные по классным заданиям в колледже в Шарлевиле. Уже в колледже Рембо хорошо знает современную французскую поэзию: Малларме, Верлена. Его кумир - Шарь Бодлер, именно от него - эстетика безобразного. Первые стихи на французском языке Рембо пишет под влиянием романтиков и французских парнасцев, но уже в своих ранних стихах проявляет независимость и самостоятельность. Отношение Рембо к традициям всегда было особое: он хотел стать не просто свободным, а «абсолютно свободным» во всех сферах и литературы, и жизни.
Несколько своих первых стихотворений, еще ученических и традиционных по образности («Предчувствие», «Офелия», «Солнце и плоть», «Credo in umam» - «Верую в единую»), Рембо в 1870-м году посылает Теодору де Банвилю.
…Я верю лишь в тебя, морская Афродита,
Божественная мать! О, наша жизнь разбита
С тех пор, как бог другой нас к своему кресту
Смог привязать. Но я… я лишь Венеру чту…
«Солнце и плоть».
Рембо писал Банвилю, что считает парнасцем каждого настоящего поэта: «Поэт - это парнасец, влюбленный в идеальную красоту /…/. Через два года, через год, может быть, я буду в Париже /…/. Я буду парнасцем. Я клянусь, Дорогой Учитель, всегда обожать двух богинь = Музу и Свободу». Однако увлечение идеями парнасцев было недолгим, и уже в том же, 1870-м году, Рембо иронизирует над парнасцами и пишет стихи так называемого «обличительного цикла», далекие от идей «искусства для искусства».
Стихотворение-триптих «Офелия» (1870) - одно из посланных Банвилю, уже говорит о зрелости и гениальности Рембо. В основу текста положены традиционные шекспировские описания и изображения Офелии в живописи 19 века. Стихотворение имеет форму эллипса - в нем два истинных центра, или полюса, и два главных героя. В 1 и 2 частях - это Офелия, в 3 - поэт как персонаж. Рембо, подобно ребенку, называет самого себя «он», в 3-ем лице. Версии: безумие Офелии - раздвоение; раздвоение Рембо - поэт и его «alter ego». В стихотворении «Офелия» есть два пересекающихся уровня - живописный и символический, причем каждый из них может восприниматься самостоятельно.
Впоследствии Рембо создаст свою поэтику - принципиально иную, хаотическую, где на смену образам приходит безо¢бразный, аморфный поэтический текст. В таком тексте прямой смысл замещается фрагментарной метафоричностью, которую истолковать буквально невозможно. Если в первых ранних стихотворениях непосредственным был поэт (детскость, наивность, простота), то потом непосредственным становится текст - он не связан ни с какой традицией, и смыслы в нем сочетаются по своим законам (напр., в «Озарениях», где читатель может предложить свою интерпретацию текста, которая будет одновременно верной и далекой от истинного замысла). Рембо говорил, что его стихи имеют одновременно «буквальный и все возможные смыслы».
Основная тема - поэт-странник, бродяга, желание «свободной свободы». В целом, творчество Рембо (особенно раннее) разнообразно по тематике. Это лирика, зарисовки быта, социальные и даже политические стихи. Рембо буквально ненавидит Вторую империю Наполеона III и возлагает надежды на Французскую революцию. Он трижды пытается бежать в Париж, но о победе Коммуны узнает дома. Через 72 дня Коммуна потерпела поражение. Стихотворения весны 1871 г. отражают настроения, пережитые Рембо до и после поражения Коммуны. Франко-прусская война, мещанский быт и религиозное ханжество - постоянный предмет для насмешек Рембо. В своих «обличительных стихах» Рембо использует «эстетику безобразного» Бодлера и доводит ее до совершенства. В стихах 1871 г. («Сидящие», «На корточках», «Бедняки в церкви», «Мои возлюбленные малютки» и др.) Рембо создает гипертрофированно-уродливые образы провинциалов, ханжей, чиновников-бюрократов, служителей церкви. Это скандальные, хулиганские, антирелигиозные стихотворения с резкой экспрессивной, сниженной лексикой. Образы этих стихотворений намеренно грубые, осмеянию подвергается сам Иисус Христос, однако цинизм этих текстов скорее литературный, игровой, а не настоящий (это т.н. «поэзия другого»).
Лучшее создание на тему войны - вольный сонет «Уснувший в ложбине» («Спящий в ложбине»). Лучшее стихотворение весны 1871 г. на тему революции - «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь» (май 1871 г.). Текст этого стихотворения восстановлен по памяти Полем Верленом. Стихотворение «Руки Жанны-Марии» - гимн героям Коммуны. Это стихотворение было найдено случайно и опубликовано только в 1919 г.
1871 г. - переломный год в творчестве Рембо. Май 1871 г. - граница: до и после Парижской Коммуны. После поражения Французской революции все надежды Рембо возлагает на «теорию ясновидения».
Летом 1871 г., в 16 лет, Рембо разрабатывает «теорию ясновидения», с помощью которой надеется кардинально изменить поэзию, стать поэтом-мучеником, пророком, ясновидцем и в такой роли повести за собой мир, т.е. изменить его с помощью поэзии. От реальности Рембо уходит в иллюзию и через иллюзию и страдания, измененный, он возвращается к реальности. В одном из первых писем, адресованных Рембо, Поль Верлен, возможно наиболее тонко понявший природу гения Рембо, называет его «ликантропом», т.е. человеком-волком, оборотнем, способным менять обличье по собственному желанию. В письме к поэту Полю Демени от 15 мая 1871 г. Рембо излагает суть своей теории:
Первое, что должен достичь тот, кто хочет стать поэтом, - это полное самопознание ; он отыскивает свою душу, ее обследует, ее искушает, ее постигает. А когда он ее постиг, он должен ее обрабатывать! /…/ Я говорю, надо стать ясновидцем, сделать себя ясновидцем. Поэт превращается в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств . <...> Это нестерпимая мука, поэту требуется вся его вера, вся сверхъестественная сила духа, зато он станет великим больным, великим преступником, великим проклятым - и великим Ученым! <...> Он достигнет пределов неведомого, и хотя жаждущий, он даже перестанет понимать смысл своих видений, он все-таки их видел!
О «теории ясновидения» Рембо сообщает в письме своему школьному учителю Жоржу Изамбару:
Речь идет о том, чтобы добраться до неизведанного через разнузданность во всем… Мое «Я» - это «Я» кого-то другого. Несчастное дерево, которое вдруг обнаружило, что оно - скрипка!.. Умоляю Вас, ни карандашом, ни в мыслях не пытайтесь все разложить по полочкам...
Первым результатом «теории ясновидения» был «Пьяный корабль» - одно из немногих стихотворений, которым сам Рембо был доволен. Рембо пишет это стихотворение в Шарлевиле, он никогда не видел моря и полагается на свои детские впечатления от картинок в журналах и прочитанных книг (напр., «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна). Вместе с тем силой воображения и интуиции ему удалось воссоздать образ реального моря (точные оттенки морской воды), следуя своему правилу придавать образу «реальный и все возможные» смыслы. Это корабль, оставшийся без управления в неспокойном море и плывущий по воле ветра в Мировой Океан. И вместе с тем «пьяный корабль» - это аллегория поэта, метафора («я» = «пьяный корабль»). Образы в этом стихотворении имеют символическую и, значит, бесконечную глубину. Образы сменяют друг друга в ускоренном темпе. Слова связываются по свободной ассоциации. Синтаксические связи, причинно-следственная логика, пространственно-временные координаты мира нарушаются. Знакомые традиционные образы получают иное наполнение: индивидуальное, авторское субъективное значение. Согласно «теории ясновидения» поэт должен стать медиумом, уподобиться музыкальному инструменту, на котором играют высшие силы. В результате поэт как бы не сам мыслит, а «им мыслит» кто-то другой.
Летом 1871 г. Рембо пишет сонет «Гласные», еще один результат реализации «теории ясновидения». Идея: синтез всех чувств в постижении мира. Этот сонет называют «цветным алфавитом». В нем звуки связываются с цветом на основе произвольных ассоциаций. Возможно, сонет отсылает к мистическим алхимическим текстам, с которыми был знаком Рембо. Но есть и более простое объяснение - воспоминание о цветных картинках в букваре. Рембо предвосхищает идею синтеза искусств, ставшую центральной для символизма. Впоследствии Рембо заочно причислили к символистской школе, его «Гласные» стали манифестом символизма, а в Париже даже возник кружок поэтов, которые хотели создать на основе сонета «Гласные» литературную систему.
В сентябре 1871 г. Рембо пишет письмо Полю Верлену и в том числе посылает ему «Пьяный корабль». Верлен восхищен и потрясен, он отвечает: «Приезжайте, дорогой друг, великая душа, - Вас приглашают, Вас ждут». Рембо приезжает в Париж, некоторое время живет в доме у Верлена, затем они вместе странствуют по Бельгии и Англии, пытаясь на практике применить «теорию ясновидения». Результат:
Верлен - «Песни без слов».
Рембо - «Озарения», написанные в 1872-1873 гг. в Лондоне. Это сборник коротких стихотворений в прозе, которые Рембо назвал «словами на воле». Это проект «новой гармонии», синтез слова, музыки и живописи, в основе образов - галлюцинации.
В 1873 г., после ссоры с Верленом Рембо пишет книгу размышлений в прозе и стихах «Одно лето в аду» («Сквозь ад», «Сезон в аду»), в котором выражает свое разочарование в «теории ясновидения». Эта книга была издана в 1873 г. в Брюсселе тиражом 500 экземпляров по воле Рембо на его средства. Ни один экземпляр книги не был продан. Рембо посылает несколько книжек своим знакомым, в том числе и Верлену, находившемуся в это время в заключении в тюрьме Монсе. По одной из версий, Рембо сжигает все оставшиеся у него экземпляры. Судьба издания оставалась загадочной до 1901 г., когда почти весь тираж «Сезона в аду» случайно обнаружили в заброшенном помещении, принадлежавшем ранее издательству «Poot et Cie».
Слава никогда не интересовала Рембо. Он почти не заботился о судьбе своих стихотворений, особенно после 1873 г. Рембо не готовил свои стихи к публикации и не хотел их видеть напечатанными. «Одно лето в аду» - это единственная книга, изданная самим поэтом, кроме еще нескольких ранних стихотворений, напечатанных в журналах, и стихотворения 1871 г. «Во¢роны». Все остальные прижизненные издания стихотворений были сделаны без ведома Рембо его друзьями, в частности Полем Верленом в книге «Про¢клятые поэты» (1884). Многие автографы Рембо были утеряны, хронология в сборниках часто не соблюдается, некоторые стихи воспроизведены по памяти Верленом. Согласно существующей издательской традиции условно стихотворения Рембо разделяются на две книги:
Стихотворения 1869-1871 гг. под условным названием «Стихотворения». Стихотворения в эту книгу были собраны уже после смерти Рембо. Всего сохранилось 44 стихотворения периода 1869-1871 г.
Стихотворения 1872 г. под условным названием «Последние стихотворения». В эту книгу входят стихи, подготовленные и изданные без ведома автора в 1886 г. Верленом вместе с «Озарениями».
К этим двум книгам добавляется «Одно лето в аду» (1873) как единственная книга, изданная самим Рембо.
После «Одного лета в аду» Рембо больше не написал ни одного стихотворения - он оставляет поэзию. В его жизни наступает эпоха бесконечных странствий. За семь лет - до 1880 года - он успел в разной степени выучить испанский, русский, итальянский и немецкий, а также в качестве солдата голландской колониальной армии побывать на Суматре, поработать в бродячем цирке в Скандинавии, потаскать камни на кипрской каменоломне и пройти пешком большую часть Европы. Рембо видели в Александрии и Вене, Штутгарте и Стокгольме. Долгое время Рембо живет в Африке, в Хараре, где, по одной из версий, торгует кожами, хлопком и оружием. Артюр Рембо умер 10 ноября 1891 года в возрасте 37 лет во Франции в госпитале Непорочного Зачатия. У него обнаружили саркому колена, ногу пришлось ампутировать, но опухоль продолжала развиваться. Запись в больничной книге: «10 ноября 1891 года в возрасте 37 лет скончался негоциант Рембо».
Предчувствие
Глухими тропами, среди густой травы,
Уйду бродить я голубыми вечерами;
Коснется ветер непокрытой головы,
И свежесть чувствовать я буду под ногами.
Мне бесконечная любовь наполнит грудь.
Но буду я молчать и все слова забуду.
И словно с женщиной, с Природой счастлив буду.
По глади черных вод, где звезды задремали,
Плывет Офелия, как лилия бела,
Плывет медлительно в прозрачном покрывале...
В охотничьи рога трубит лесная мгла.
Уже столетия, как белым привиденьем
Скользит Офелия над черной глубиной,
Уже столетия, как приглушенным пеньем
Ее безумия наполнен мрак ночной.
Целует ветер в грудь ее неторопливо,
Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,
Одежды белые, и тихо плачут ивы,
Грустя, склоняются над нею тростники.
Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;
Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,
И крылья трепетом своим ее встречают...
От звезд таинственный на землю льется звук.
Как снег прекрасная Офелия! О фея!
Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!
Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,
Тебе про терпкую свободу нашептал;
Затем что занесло то ветра дуновенье
Какой-то странный гул в твой разум и мечты,
И сердце слушало ночной Природы пенье
Средь шорохов листвы и вздохов темноты;
Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих;
Затем что кавалер, безумный и прекрасный,
Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.
Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!
И ты от их огня растаяла, как снег:
Виденья странные рассудок твой сгубили,
Вид Бесконечности взор погасил навек.
И говорит Поэт о звездах, что мерцали,
Когда она цветы на берегу рвала,
И как по глади вод в прозрачном покрывале
Плыла Офелия, как лилия бела.
А - черный, белый - Е, И - красный, У - зеленый,
О - синий... Гласные, рождений ваших даты
Еще открою я... А - черный и мохнатый
Корсет жужжащих мух над грудою зловонной.
Е - белизна шатров и в хлопьях снежной ваты
Вершина, дрожь цветка, сверкание короны;
И - пурпур, кровь плевка, смех, гневом озаренный
Иль опьяненный покаяньем в час расплаты.
У - цикл, морской прибой с его зеленым соком,
Мир пастбищ, мир морщин, что на челе высоком
Алхимией запечатлен в тиши ночей.
О - первозданный Горн, пронзительный и странный.
Безмолвье, где миры, и ангелы, и страны,
Омега, синий луч и свет Ее Очей.
Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;
Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.
Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядают зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.
И милостивы к ним Сидения: покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.
И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.
Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.
Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.
У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки, -
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.
Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.
Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свой стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.
Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд.
Шкаф
Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных На добрых стариков стал походить давно; Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных Влекущий запах льет, как старой вино. Полным-полно всего: старья нагроможденье, Приятно пахнущее желтое белье, Косынка бабушки, где есть изображенье Грифона, кружева, и ленты, и тряпье; Тут медальоны вы найдете и портреты, Прядь белую волос и прядь другого цвета, Одежду детскую, засохшие цветы... О шкаф былых времен! Историй всяких кучу И сказок множество хранишь надежно ты За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.
*** Евгений Головин «ЭТИ СПЕКТРЫ БАРРОКО...» *** H.И.Балашов. Рембо и связь двух веков поэзии Л.Г.Андреев. Феномен Рембо *** Первый вечер Она была полураздета, И со двора нескромный вяз В окно стучался без ответа Вблизи от нас, вблизи от нас. На стул высокий сев небрежно, Она сплетала пальцы рук, И легкий трепет ножки нежной Я видел вдруг, я видел вдруг. И видел, как шальной и зыбкий Луч кружит, кружит мотыльком В ее глазах, в ее улыбке, На грудь садится к ней тайком. Тут на ее лодыжке тонкой Я поцелуй запечатлел, В ответ мне рассмеялась звонко, И смех был резок и несмел. Пугливо ноги под рубашку Укрылись: "Как это назвать?" И словно за свою промашку Хотела смехом наказать. Припас другую я уловку! Губами чуть коснулся глаз; Назад откинула головку: "Так, сударь, лучше... Но сейчас Тебе сказать мне что-то надо..." Я в грудь ее поцеловал, И тихий смех мне был наградой, Добра мне этот смех желал... Она была полураздета, И со двора нескромный вяз В окно стучался без ответа Вблизи от нас, вблизи от нас. 1870 *** Прозрачная вода, как соль слезинок детства; порывы к солнцу женских тел с их белизною; шелка знамен из чистых лилий под стеною, где девственница обретала по соседству защиту. Ангелов возня. - Нет... золотое теченье, рук его движенье, черных, влажных и свежих от травы. Ей, сумрачной, неважно, холмов ли тень над ней иль небо голубое. *** О мокрое окно и пузырей кипенье! Вода покрыла бледным золотом все ложе. Зелено-блеклые одежды дев похожи на ивы, чья листва скрывает птичье пенье. Как веко желтое, и чище луидора, раскрылась лилия, - твоя, Супруга, верность! - на тусклом зеркале, испытывая ревность к Светилу милому, что скроется так скоро. *** Мадам стояла слишком прямо на поляне соседней; зонт в руке, и попирая твердо цветок раздавленный; она держалась гордо; а дети на траве раскрыли том в сафьяне и принялись читать. Увы, Он удалился... Подобно ангелам, расставшимся в дороге, невидим за холмом. И вот Она в тревоге, черна и холодна, бежит за тем, кто скрылся. ***- Как отмечается 150-летие Артюра Рембо?
2004 год во Франции - Год Артюра Рембо, и эта дата особенно важна для нашего небольшого городка Шарлевиля, в котором сегодня проживает около 60 тысяч человек. Весь год мы будем отмечать эту дату в разных формах, но общая идея одна: покинуть тесные стены музеев и библиотек и выйти на улицы. В нашем городе мы устроим парад с праздничной иллюминацией - на фасады домов XVII века на центральной площади (напоминающей, кстати, парижскую площадь Вогезов) будут проецироваться строки из стихотворений поэта. На этой же площади выставлены 800 бюстов Рембо. Между тем, разумеется, мы проводим много выставок, посвященных его жизни и творчеству, - например, мы подготовили экспозицию ста пятидесяти иллюстраторов стихов Рембо. Будут проводиться и конференции, в том числе - посвященные Африке Артюра Рембо, то есть самому позднему и наименее исследованному периоду жизни поэта. Но нельзя забывать, что именно в нашем городе, в наших Арденнах начался путь Рембо.
- В торжествах принимают участие родственники Рембо?
Да, у его старшего брата Фредерика было две дочери, у них тоже были дети, и сегодня во многих мероприятиях участвует правнучатая племянница самого поэта. Например, завтра она поможет открыть кинофестиваль, посвященный памяти Артюра Рембо, а сегодня она же перережет ленточку на открытии нового пространства дома-музея Рембо. Там, в частности, будут представлены некоторые рукописи, которые до сих пор не выставлялись. Между прочим, эти до сих пор закрытые для публики тридцать квадратных метров дома на набережной реки Мёз, где прошло детство Артюра, и есть то место, где он задумывал свои первые стихи. Может, он и не писал их здесь, ведь для нас он остается прежде всего поэтом-путешественником, но первые замыслы родились определенно в этом доме.
- Какая публика сегодня более всего интересуется творчеством Рембо? Вы, как хранитель музея, должны это знать.
Артюр Рембо остается поэтом молодым и поэтом для молодых. Это образ, символ. Он умер молодым, самые знаменитые фотографии показывают нам юного Рембо, и он был совсем молод, когда перестал писать. Однако еще важнее актуальность его стихов и прозы, которая делает его поэтом не только ХХ-го, но и ХХI века. Сборники его стихов переведены на 37 языков, это почти Библия! Мы, кстати, знаем, как много поклонников гения Рембо живет в России.
- «Проклятые поэты» были культовыми для эпохи модернизма - сегодня же даже постмодернизм считается вышедшим из моды. Что делает Рембо «поэтом XXI века»?
Не все стихи так уж известны и популярны сейчас - все-таки многие его ранние работы были вдохновлены классикой, «парнасской» школой. Однако главной задачей Рембо, по его собственным словам, было изобретение новых слов, нового языка, новых метафор. Музыка его поэзии была абсолютно новаторской, он предвидел ХХ век. Он догадывался о многом, что еще только должно было произойти. Артюр Рембо - еще и поэт-предсказатель.
- Что дает образу Артюра Рембо тот факт, что сравнительно недавно его роль в фильме Агнешки Холланд «Полное затмение» сыграл невероятно популярный голливудский актер - Леонардо Ди Каприо?
Я бы сказал, что для нас, подлинных и даже одержимых поклонников поэта, не существует актера, достойного сыграть роль Артюра Рембо. Дело тут не в таланте актеров - будь то Ди Каприо или Терренс Стэмп, - и даже не во внешнем сходстве. Этот номер не проходит! Сам персонаж Рембо отказывается от возможного воплощения в кино. Выбирая любого актера на его роль, мы совершаем предательство по отношению к поэту. Артюр прежде всего был литератором, и открыть его подлинное лицо мы можем только через поэзию, а не через образ юнца, который читает «Пьяный корабль», стоя на столе в кабаке, или блуждает по туманным улицам Брюсселя в компании с Верленом. Это, простите меня, какая-то карикатура, в которой отношения двух поэтов важнее, чем творчество.
Пьяный школьник
Жан Никола Артюр Рембо родился 20 октября 1854 года во французском городке Шарлевиль в семье военного. В школе Артюр был одним из самых блестящих и прилежных учеников. Первые строчки Рембо срифмовал в восемь лет, а в четырнадцать уже увидел свои стихи опубликованными. В том же возрасте меняется характер Рембо. Он сбегает из дома, попадает в тюрьму, начинает себя вести экстравагантно и грубо. Именно таким узнал Артюра поэт Поль Верлен, которому в августе 1871 года Рембо отправил письмо с рукописью "Пьяного корабля". У них начинается бурный роман, из-за которого Верлен бросает семью. В 1873 году во время обычного для них скандала Верлен ранит Рембо из пистолета и попадает в тюрьму. После разрыва с Верленом Рембо больше не писал стихов. Он много путешествовал, добрался даже до Африки, где и заболел саркомой. В мае 1891 года Рембо ампутировали правую ногу, но это его не спасло и 10 ноября он умер. Похоронен Артюр Рембо в Шарлевиле.
Артюр Рембо
(Jean Arthur Nicolas Rimbaud, 1854—1891) — выдающийся французский поэт. Биография Рембо необычайна. Родился он в Шарлевиле в небогатой мелкобуржуазной семье. В детском возрасте Рембо бунтовал против домашнего гнета, религиозного воспитания, ханжества провинциальных мелких буржуа. В период Франко-прусской войны подросток Рембо насмехался над патриотами. В 1871, попав в Париж, участвовал в борьбе Коммуны. Очутившись после парижских баррикад в провинциальном захолустьи, Рембо послал свои стихи в Париж к Верлену, тогда уже известному поэту, и вскоре получил приглашение в столицу. Знакомство с Рембо превратилось у Верлена, человека неуравновешенного, в пылкую дружбу, повидимому сексуально окрашенную. Вместе с Верленом Рембо странствовал по Франции и Бельгии, довольно долго жил в Лондоне. В Брюсселе после крупной ссоры Верлен стрелял в Рембо, ранил его и попал на два года в тюрьму. Рембо снова пришлось прожить некоторое время в провинции, где он в 1873 напечатал (единственную, изданную лично им) книгу стихов и прозы «Une saison en enfer» (Четверть года в аду). Попытки Рембо проникнуть в прессу не удались. Понемногу жизнь Рембо превратилась в настоящий приключенческий роман. Рембо отправился бродить по Германии, Швейцарии, Италии, подумывал даже о России. Записался волонтером в карлистские войска, затем поступил в голландскую армию, но по прибытии на Яву дезертировал, рискуя головой. Одно время Рембо служил в кипрских каменоломнях, разъезжал с цирком и т. д. Отказавшись от многих ранних мечтаний, в том числе и от мечты о лит-ой славе, Рембо в качестве торгового агента поселился сначала в Адене, затем в Абиссинии, где и прожил свыше 10 лет, совершая торговые экспедиции в глубь страны. Постепенно изменились все убеждения и вкусы Рембо. Он принялся копить деньги, чтобы со временем начать «солидную» жизнь. Но как раз в эту пору началась поэтическая слава Рембо. Давние друзья издали его стихи, Верлен написал о нем яркую статью. Вести об этом доходили к Рембо, но, покончив с химерами, он о своем литературном прошлом отзывался пренебрежительно. В феврале 1891 Рембо, упав с лошади, заболел и был вынужден ехать в Европу уже для лечения. А в ноябре того же года поэт умер в Марсельском госпитале мучительной смертью.
Литературой Рембо занимался каких-нибудь 4 года, в возрасте 16—20 лет. Но значение этих юношеских опытов таково, что в Рембо приходится видеть одного из крупнейших французских поэтов XIX в. Творчество Рембо поучительно тем, что неразрывно связано с первым периодом биографии поэта, важнейшим моментом к-рой является участие его в борьбе Парижской Коммуны. Основной пафос творчества Рембо — это пафос протеста радикальной мелкой буржуазии и деклассированных, отчасти люмпен-пролетарских низов против порядков Второй империи. Некоторые юношеские вещи Рембо написаны в парнасском духе, но наряду с этой подражательностью тогда же намечалась у Рембо другая творческая линия — линия гражданской лирики в духе Гюго — «Le forgeron» (Кузнец), а также очень непосредственная личная лирика, бытовые зарисовки, шаржи. Как бы прощаясь с застывшими традициями Парнаса, Рембо написал в 1870 злую пародию на излюбленный парнасцами образ Венеры, рождающейся из морской пены (богиня у Рембо вылезает из зеленой ванны жирной, татуированной женщиной, с омерзительной язвой на заду). Он стремительно перешел к своеобразнейшим стихам, насыщенным прежде всего политическим и антирелигиозным содержанием, — к стихам, полным издевательства над казенными публицистами, империей, военщиной, попами, буржуазными обывателями, версальскими палачами. Значительная часть этих стихов была написана Рембо уже после разгрома Коммуны. Однако отсутствие у Рембо определенного, классово-революционного миропонимания, отсутствие связей с передовой общественностью (правда, тогда рассеянной), полное одиночество поэта в условиях провинциальной жизни не могли содействовать укреплению Рембо на революционной позиции в годы реакции. В некоторых последних его стихах чувствуется безудержная ярость мятежника, но вместе с тем Рембо, находясь в захолустьи, попытался экзотически преобразовать омерзительный мир, написал поэму «Bateau ivre» (Пьяный корабль), сонет о цветных гласных («Voyelles») и т. п. Однако в новейшем издании «Стихов» (Poesies) в качестве заключительного стихотворения недаром стоят «Les corbeaux» (Вороны), этот реквием Коммуне, этот стон о разгроме. Оттого, учитывая все противоречия творчества и жизни Рембо, генетическую связь между мелкобуржуазными и люмпенпролетарскими настроениями раннего Рембо и позднейшим превращением поэта в колонизатора, ни в коем случае нельзя игнорировать основное, по существу революционное содержание литературного наследия Рембо.
Как художник слова Рембо является новатором. От выверенного стиха парнасского склада Рембо быстро перешел к нарочитому пренебрежению цезурами, к сознательному нарушению классической строфики, к свободным диссонансам. Стихи его поражают обилием самых смелых метафор и сравнений. Примечательно в поэзии Рембо безбоязненное использование жаргона и прозаической разговорной речи. В его страстных сатирах нередки также площадные ругательства, бросаемые со всей прямотой в лицо врагу. Немало у Рембо очень экстравагантных тем — «Les chercheuses de poux» (Ищущие в волосах), «Oraison du soir» (Вечерняя молитва) и мн. др., написанных явно в порядке вызова, но неизменно лиричных.
Быть может менее значительна проза Рембо — его «Les illuminations» (Озарения) и «Une saison en enfer» (Четверть года в аду). Впрочем ее словесная выразительность чрезвычайно высока. Обычные приемы поэзии перенесены Рембо именно в прозу. Указывая на декадентский спад в творчестве Рембо, данные произведения, как и некоторые поздние стихи, свидетельствуют об уходе этого мелкобуржуазного художника в область вымысла, уходе, вынужденном гнетущими впечатлениями французской действительности после 1871.
Влияние Рембо сказалось на целом ряде французских писателей и поэтов. Но преемниками Рембо заимствовалась и заимствуется меньше всего идейная направленность лучших вещей поэта. В России творчество Рембо было усвоено нашими символистами, позже повлияло и на футуристов.
Буржуазия давно уже создала свою версию о Рембо. Из его творческого наследия обычно извлекаются наиболее субъективные и фантастические вещи вроде «Пьяного корабля», сонета «Гласные» и т. п. Политический же характер творчества Рембо обычно игнорируется или перетолковывается на самые различные лады. Первые биографы, исследователи и издатели Рембо не останавливались даже перед исправлением его произведений и писем, а также соответствующим образом компановали тексты. Только в сравнительно недавнее время в работах М. Кулона и др. замечается приближение к более верному пониманию творчества и личности Рембо. В России неправильное представление о Рембо было усвоено большинством писавших о нем. В советское время появились иные суждения о Рембо, но подлинная оценка поэта все еще впереди.
